Стоит только замолчать

Надзиратели, с которыми я разговаривал, сказали, что Ода плохо приспособился к тюрьме. Конечно, надзирателям было несложно раздобыть газеты, вот они и читали про Оду и про случившееся, и относились к нему крайне предвзято из-за признания, которое он подписал: оно, казалось, неоспоримо доказывало его виновность. Это необычный нюанс, поскольку пресса не должна была иметь доступа к признанию. И действительно, к самому признанию она доступ не получила. Но, по всей видимости, на основе двух фактов – а) рассказов очевидцев про то, как Оду Сотацу выволакивали из дома; б) информации от анонимного источника, просочившейся в прессу, – газеты получили сведения, в которых нуждались для дальнейшего журналистского расследования, и тогда, возможно, полицейские предали информацию огласке. Неизвестно, как именно так вышло. Бесспорно лишь, что появилось много статей, в которых “Исчезновения в Нарито” связывали с Одой Сотацу из-за признания, скрепленного его собственной подписью.

В результате с Одой обращались сурово, особенно потому, что он не шел на сотрудничество. Его держали в изоляции от других арестантов, а полицейские, пытавшиеся выжать из него информацию, посещали его почти беспрерывно, один за другим. Расшифровки допросов, к которым меня допустили, стали, как вам уже известно, составной частью моего повествования, но, подозреваю, это лишь самые мягкие из многочисленных допросов. Очевидно, перед допросами надзиратели часто не давали ему спать, надеясь пошатнуть его волю. И, однако, по имеющимся у нас расшифровкам складывается впечатление, что в данном случае их стратегия была неэффективна.

До того как ему были предъявлены обвинения, Ода Сотацу провел двадцать дней под стражей в полицейском участке. Затем, на время судебного процесса, его перевели в другое учреждение. Очевидно, это дело в целом рассматривалось в упрощенном порядке; вероятно, так было решено из-за колоссального внимания прессы, а также из-за наличия признания и ввиду отказа Оды контактировать с какими-либо потенциальными представителями, которых ему, по идее, полагалось иметь в суде.

Интервью 4 (Сестра)

[От инт. Когда я начал брать эту серию интервью, Ода Минако, сестра Сотацу, проживала не в этом городе – возможно, в Корее. И то, чем я занимался, она сочла настолько важным, что, услышав про меня от родственников, решила наведаться в Японию на несколько дней, специально чтобы со мной поговорить. Эти интервью тоже проводились в доме, который я снимал. Это была привлекательная женщина, уже, разумеется, в годах, одетая с неброской изысканностью. Кажется, она получила прекрасное образование и в Корее преподавала в университете, а какой предмет, не припомню. Когда полиция схватила Сотацу, сестры не было в городе: она уехала учиться; ради свидания с Сотацу она вернулась из Токио. Она не могла припомнить в точности, какого числа это было и когда имела с ним свидания – раньше или позднее, чем другие члены семьи. В любом случае, она сказала, что благодаря своей дружбе в детские годы с одним из полицейских получила дозволение зайти в камеру и посидеть рядом с Сотацу; такое не разрешалось больше никому из членов семьи, о таком не упоминал ни один другой источник.]

≡

инт.: Итак, вы находились там, сидели рядом с ним в камере. Вы, молодая женщина, которую в разгар работы над кандидатской диссертацией вызвали сюда, чтобы втянуть, должно быть, в самую абсурдную за всю вашу жизнь ситуацию.

минако: Я на него злилась. Он никогда не лгал, ни разу в жизни, и потому я была уверена, что признание правдиво. Я беспокоилась за тех, кто пропал без вести. Двоих я знала лично – переживала так, как не переживали остальные мои родные, и потому-то…

инт.: И потому для вас все было сложнее?

минако: Вы могли бы так сказать, но, полагаю, это для всех нас было не просто сложно, а чересчур сложно.

инт.: Разумеется, я не хотел сказать…

минако: Знаю и понимаю. Я просто хотела сказать, что в этой ситуации моя преданность, мой безотлагательный долг раздваивались. Я одновременно хотела помочь брату, человеку, которого очень любила, как никого больше за всю жизнь. Если честно, я его всем предпочитала: любила сильнее, чем Дзиро, мать или отца. У нас в семье только он читал книги по-настоящему, как и я, только он поощрял мое желание учиться. Он писал много стихов. Он был культурный человек, вот только не знаю, знал ли об этом кто-нибудь, кроме меня. По-моему, он никого в это не посвящал… Я хотела ему помочь, но в то же время я хотела найти тех двух пропавших – женщину, которая раньше учила меня играть на скрипке, и мужчину, синтоистского жреца, у которого я бывала в детстве. Я очень беспокоилась из-за того, что они пропали, и остро чувствовала вину за их исчезновение. Если я могу сделать что-то, чтобы им помочь, я должна это сделать – так я сказала себе.

инт.: И это побудило вас к определенной линии поведения?