Стоход

Вдруг в лесу послышался топот скачущего коня. Потом показалось, что кто-то вскрикнул. Гриша насторожился. Крик больше не повторился. А топот начал быстро удаляться и наконец растаял в лесной глубине.

Но до чуткого слуха Гриши долетел какой-то непонятный, хватающий за сердце звук, словно кто-то плакал.

Прислушался — и вправду плачет. Совсем рядом. Не то в ольховых кустах на полянке, не то за ближними соснами. Гриша пошел на странный звук. На поляне никого. Вошел в лес, теперь показалось, что плач позади. Но вот он прекратился, будто бы тот, кто плакал, тоже прислушивался.

«Заметил меня», — подумал пастушок и замер. Внизу, вокруг себя, ничего не увидел. И стал смотреть вверх, на деревья. Может, это какая-то еще неизвестная ему птичка? На маленьких деревьях ничего не было видно. На большой сосне, поднимавшейся выше всех, деловито постукивал дятел. Склоненная набок зеленая макушка сосны качалась, хотя ветер давно утих. Но Гриша уже знал, что верхушки высоких сосен раскачиваются даже в самую тихую погоду.

Он вышел на просеку и под молодой, склонившейся осиной увидел девочку лет четырнадцати. В стареньком сером в горошек платье, босая. Сидит на сыром пеньке и, положив голову на колени, горько плачет. Перед нею валяется растоптанный черный кошик, сплетенный из молодых дубовых корней. В невысокой траве большими дождевыми каплями синеет рассыпанная черника. Гриша сразу все понял:

— Тебя стражник прихватил?

Девочка вздрогнула и подняла глаза, большие и черные, как ягоды, над которыми она плакала.

— Стражник? — повторил Гриша, кивнув на ягоды.

— У-у-у-гу, — нехотя выговорила девочка.

— Барабак?

— У-у-гу.

— Самый гад из всех панских холуев! Он моего дедушку чуть не до смерти запорол. — Гриша нахмурился, посмотрел в чащу леса, будто где-то тут, за кустом, стоял его заклятый враг. — Я ему этого не забуду…

— А кто твой дедушка? — немного успокоившись, спросила девочка.

— Да тот, что зовут Сибиряком.

— А-а… Я его знаю. Он моей мамке ботинки шил, когда она служанкой у пана работала… Ох, то вам хорошо, вы сами хозяева.

— Какие там хозяева! Ни коня, ни коровы. Только хата, да и та…

— Ну, хоть хата да земля.

— Ковалочек. Теперь есть ковалочек! — с гордостью ответил Гриша. — А ты…

Он не посмел сказать «батрачка». Это слово даже последний бедняк произносил с презрением и страхом. Но девочка, потупив голову, сама сказала просто и привычно:

— Мы батраки. Живем в бараке.

И начала рассказывать, почему пошла за ягодами без «квитка».

— Бронь боже! Я б ни за что не пошла, когда б мама не болела, — говорила она и жестом взрослой горемычной женщины поправляла выбившиеся из-под платка иссиня-черные, вьющиеся на висках волосы. — Мама болеет. Денег нет, а надо лекарство купить.

— А отец тоже в батра… у пана работает? Девочка отрицательно покачала головой.

— Его совсем нету. Давно уже нету.

— А мама когда заболела?

— Тоже давно, а с осени стало хуже: Барабак ударил ее палкой по спине.

— Палкой по спине?! Да что он, сдурел? Я даже коров не бью палкой! Хворостиной и то жалко, хоть они и панские. За что же он?

— Копали панскую картошку. И он нашел после матери две картошинки в земле. Вот такусенькие, — девочка показала кончик своего пальца.

— Его самого бы этой палкой! — сцепив зубы, процедил Гриша. — А ты чья?

— Антосина.

— Ты дочка Антоси? Той самой, что…

— Да одна ж в Морочне Антося, моя мама. Когда-то мы жили тут вот, недалеко, тут и могилка моего дедушки. Он был лесником ясного пана.

— Ах, вот ты кто… — многозначительно кивнул Гриша.

Поняв, что перед ним та самая девочка, на которую, как коршун на цыпленка, целится долговязый Сюсько, Гриша почувствовал к ней еще большую жалость. Ему захотелось сделать для нее что-нибудь очень хорошее. Он присел и, положив между собою и девочкой брыль, начал собирать ягоды.

Но собрать ягоды они не успели. Снова послышался топот копыт и ржание коня.

— Барабак! — вскрикнула девочка. — Он сказал, если еще увидит меня в лесу, убьет.

— Бежим!

Только вбежали в кусты, как через просеку во весь намет проскакала пегая лошадь. На ней припав к гриве, сидел мальчик лет десяти. Одной рукой он держался за повод, а другой размахивал, погоняя коня.

Следом несся Барабак на своем длинноногом сером жеребце. Гриша, неожиданно для самого себя, изо всей силы бросил вслед ему палку. Удар был таким неожиданным, что Барабак покачнулся, треснулся головой о сосну и свалился наземь. Конь отбежал немного и остановился.

— Убил! Убил! — судорожно суча кулачками, зашептала девочка.

— Нет, он сам ушибся об сосну, — возразил Гриша. — Видишь, поднимается…

Гриша схватил девочку за руку, и они побежали прочь. Остановились только на поляне, где паслись коровы. Кругом было тихо. Лишь где-то далеко слышался удаляющийся топот пегой лошаденки, спасшейся от погони.

— Что теперь будет? — спросила девочка.

— Если ты никому не скажешь, ничего не будет, — ответил Гриша, с мольбой глядя ей в заплаканные глаза. — А если скажешь, меня в Картуз-Березу…

— Бронь боже! Бронь боже! — замотала девочка головой. — Так ему и надо!

Умолкли. Прислушались. Теперь каждый шорох казался подозрительным и страшным.