Стоход

— Да я боюсь, чтоб не нарвались вы на такую бомбу, что и самих разнесет, — ответил Миссюра.

— И я считаю, товарищи, что на этот раз ваша затея пустая, — заметил Моцак. — Земля-то там сплошное болото. Копали, знаете.

— Ну и что ж? — удивился Ермаков.

— Да то, что ушла ваша бомба в землю так, что не докопаетесь.

— Пр-а-вда, — сразу сник Ермаков.

И только он это сказал, начались взрывы бомб совсем в другой стороне.

— «Буревестника» бомбят, — кивнул Моцак. — Но и там им не повезло… Зато мы теперь знаем, кто такие Крысолов и его «приблудные».

* * *

А Бергер, бледный, злой на всех и на себя, сидел в это время в Берлине перед шефом.

— Что же с вами делать? — пристукнув по столу, сказал Краузе. — Вы и без меня знаете, что старыми заслугами не проживешь. У вас же они многолетней давности. А с новым делом вы провалились бесславно!

— Я не раз говорил вам, что я разведчик, а не мелкий шпик! — парировал Бергер.

— В этой войне не приходится считаться со склонностями. Делать надо то, что требует фюрер.

— Дайте мне другое задание, и вы убедитесь…

— Что ж, остается одно посильное вам задание — фронт!

Возвращаясь домой, чтобы собраться в дальний путь, Бергер вспомнил, как Краузе произнес слово «фронт». Оно прозвучало как смертный приговор.

Как же они, эти тыловые крысы, боятся этого слова!

Подходя к дому, Бергер перестал об этом думать: кто знает, может, стены умеют не только слышать, но и мысли читают? Все может быть в этой автоматизированной стране. Все может быть…

Для Бергера самым страшным был не фронт, а дорога к нему. В пути он подружился с начальником эшелона и стал консультировать, как пробраться через партизанскую зону. За Брестом их поезд шел только днем с двумя составами порожняка впереди. Первые составы часто подрывались на партизанских минах. Немцы ремонтировали или делали обводной путь. И так продвигались в день километров по тридцать, а то и меньше. Только теперь Бергер по-настоящему оценил размер партизанской войны, понял цену своего провала.

«О, если бы можно было вернуться к партизанскому делу, — мечтал теперь Бергер, — я бы навел порядок. Я все сделал бы черной зоной, где не было бы места ничему живому!» — И он так зажал в кулак свою неразлучную трубку, что она хрустнула и разломилась пополам.

Бергер с огорчением взглянул на две черные половинки, похожие теперь на угольки. Дерево, оказывается, давно истлело и держалось только лакировкой.

Жаль стало трубки, как чего-то очень дорогого. Он смотрел на нее, словно прощался с чем-то, что долго было частью его самого. Эту трубку он взял у отца, отправляясь на долгие годы в неведомую Польшу. Она была единственной вещью из родного дома. И все годы он пронес ее как некий талисман. И вот больше нет его.

Этот случай наводил Бергера на очень грустные мысли…

Ветер, который внезапно среди холодной осени принес большую оттепель, дул с юга, от Черного моря. Но мужики говорили:

— Сталинградский ветерок!

Всходило солнце, люди кивали на восток:

— А в Сталинграде уже день!

Когда в партизанский отряд приходил доброволец, командир сердито спрашивал: «Не подул бы сталинградский ветерок, сколько б еще сидел на печи?» И посылал в хозяйственную роту или в обоз.

Немцы, понурив голову, ходили с широкими черными повязками на рукавах и вполголоса говорили о Сталинграде.

Полицаи шептались о том же и, почесывая грешные затылки, украдкой посматривали на лес.

Крестьяне поняли, что наступил перелом в ходе войны, и начали втихомолку готовиться к весеннему севу.

А партизаны, оставив лесные землянки, расположились в глухих, отдаленных от магистральных путей селах, на хуторах. И впервые за войну устроили себе выходной. Вывесили на домах красные флаги, лозунги с кратким, но вразумительным текстом: «Смерть немецким оккупантам!» Плясали под балалайки и гармошки. Пели песни. На ходу сочиняли частушки о Сталинграде.

Все: и люди, и природа, и сам воздух — казалось наполненным звонким победоносным — Сталинград.

В отряде «Смерть фашизму!» теперь было около двухсот человек. Расположившись в селе Вулька и на окружавших его хуторах, партизаны готовились к крупным диверсиям на железной дороге.

На улицах села снег растаял, несмотря на глубокую осень, дома украсились красными полотнищами и венками из еловых веток. Казалось, что село празднует Первое мая. Не хватает только зеленой травы да цветов.

Во всю ширь улицы идут хороводы девушек и парней. Почти все с оружием за плечами. Поют, пляшут.

Веселье возрастало, когда с заданий возвращались группы подрывников и разведчиков.

— Особая сибирская дивизия! — приветственно кричит кто-то.

— Качать всю дивизию!

— Качать, качать!

И на середине улицы высоко над толпой взлетают вверх маленький, щуплый дедусь, четырнадцатилетний подросток и лет девяти конопатая девочка Люся.

Дед и его нареченные внуки были любимцами отряда. Они втроем ходили по городам и делали что-то, известное только им самим да командиру. Дед то под видом нищего, то под видом святоши проникал в любой город. Устим был связным. А Люся пробиралась в места, совершенно недоступные для взрослых.