Стоход

Из-за ольшаника в конце улицы вылетела огромная машина. Танк не танк, и броневик не такой. Гусеницы, как у танка, а нет ни башни, ни орудия. С лязгом и ревом, оставляя за собой тучу дыма, неслась эта машина с бешеной скоростью.

Когда она подкатила к самой комендатуре, Савка, улыбаясь во все лицо, приветственно поднял руку, спустился со ступенек вниз и вышел за ограду.

Но машина, не сбавляя хода, свернула вправо, прямо в проволочное заграждение. Легко, как паутину, подхватила и поволокла за собою все десять рядов колючей проволоки. Комендант кинулся было назад. Но поздно. Его захватило густой сетью железной паутины, закрутило, как муху, и потянуло. Машина повернула туда и сюда — и проволочного заграждения вокруг комендатуры как не бывало.

Следом за бронетранспортером скакали кавалеристы, которые, окружив комендатуру, в несколько минут перебили разбегавшихся полицейских.

Жители Морочны, увидев такое, наперегонки бежали от больницы к комендатуре. Пока собирался народ, с полицейским гнездом было покончено начисто. Мальчишки водили под уздцы взмыленных партизанских коней.

Только странная машина все еще урчала и фыркала.

Волоча за собой целую свалку колючих железных сетей, она подъехала к парадному крыльцу комендатуры, остановилась, и тотчас открылся люк, оттуда вылезли Антон Миссюра и Григорий Крук.

Миссюра хотел скомандовать, чтоб скорее выводили из комендатуры заключенных, если там есть кто живой. Но оказалось, что комиссар уже распорядился об этом. Партизаны под руки выводили одного за другим заключенных. Изнуренных, избитых до неузнаваемости.

Гриша вбежал в комендатуру. Заглядывая в каждую камеру, громко звал:

— Мама! Мама!

Вон два партизана ведут под руки изможденного мужчину с окровавленным плечом, за ними четверо бережно, на руках, как на носилках, выносят девушку, у которой бессильно свесилась голова.

Увидев угасающие глаза этой девушки, Гриша еще громче, на весь коридор, заорал:

— Ма-а-ма!

Шедший ему навстречу Ермаков развел руками:

— Больше никого нету.

Гриша прислонился к стенке и зарыдал.

— Товарищи! Лом! Нужен лом! — раздался крик в конце коридора. — Тут подвал! В нем человек!

Гриша бросился к подвалу. Прильнул к двери. Но за ней не было слышно ни звука.

— Мама! — крикнул он и в отчаянье ударил кулаком по окованной железом двери.

В подвале послышался глухой мокротный кашель.

Прибежал партизан с ломом и, загнав острие его в щель, взломал дверь.

Гриша не вбежал, а, скорее, свалился в подвал. При свете зажженного кем-то фонаря он увидел лежащую на мокром цементном полу совершенно седую женщину. Руки ее были закручены за спину и закованы цепью. Ничего знакомого не было в похожем на скелет лице этой женщины. Однако Гриша понял душой, что это она, мать.

Ермаков взял его под руки и вывел из подвала.

— Посиди, мы сами вынесем ее на воздух. Мужайся!

Миссюра сидел на крыльце. Он уже знал, в каком состоянии нашли Оляну. Но не находил в себе силы встать и пойти ей навстречу.

И вот увидел носилки, зеленовато-седую рассыпавшуюся косу. Потом увидел руку, пальцы с длинными, как у птицы, закрученными внутрь ногтями.

Подперев голову рукой, Антон молчал: не умел плакать. Он не слышал голоса комиссара, стоявшего рядом и что-то говорившего.

Вдруг со звоном распахнулось окно почти над самой головой Миссюры, и из полицейской комендатуры неожиданно и громогласно вырвалась песня-призыв:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!

Антон увидел за окном радиоприемник. Встал. Выпрямился.

— Флаг! — крикнул он стоявшему неподалеку ординарцу.

Тотчас из толпы выскочил мальчишка и, вынув из-за пазухи кусок кумача, подал Миссюре:

— Вот, товарищ командир, всю войну прятал от фашистов!

Миссюра передал флаг ординарцу и, похвалив мальчишку, громко сказал, обращаясь и к партизанам, и к жителям, заполнившим всю улицу перед комендатурой:

— Ставьте мачту, поднимайте флаг в самое небо. Пусть и Москва видит — у нас снова Советская власть! Пусть все знают — Советская власть в Морочне восстанавливается на веки вечные!

* * *

Ночь. В палате горит маленькая керосиновая коптилка. Возле койки, где лежит Оляна, молча сидит ссутулившийся Антон. Входит на цыпочках Григорий и знаками показывает, чтоб уходил, а он, Григорий, будет дежурить. Но к ним подходит Олеся в белом халате и обоих выводит в коридор.

— Идите домой. Больной стало лучше. Она будет жить. Наведывайтесь, а дежурить возле нее больше не надо. Мы тут с Анной Вацлавовной присмотрим…

Антон с Григорием по коридору и даже по двору идут на цыпочках.

Антон, прощаясь, пожал руку Григорию и молча зашагал, но не в ту сторону, где жил с комиссаром.

— Ты куда? — остановил его шепотом Григорий.

— Так я… — Антон сдвинул шапку, почесал в затылке и вдруг решительно махнул: — Ну, идем вместе!

— А чего мы шепчемся? — спохватился Григорий. — На улице ж никто не спит.

Антон не сразу ему ответил: