Стоход

Егор Погорелец заслонил собой старика. Тогда Барабак вынул из кармана пистолет, наставил на Егора и потребовал идти с ним.

— Куда? — удивился Егор.

— В комендатуру.

— Какую-то еще комендатуру выдумал? — выкрикнула Марфа Козолупиха.

— Я будущий комендант морочанской полиции и не допущу в своем районе красной пропаганды, — совсем другим голосом заговорил «ласковый» пан. И сразу все узнали в нем прежнего Барабака, не хватало только нагайки.

— От же ж мы не знали, что вы и есть наша новая власть. Выглядываем, ждем ее дни и ночи, — подойдя вплотную к коменданту, сказал Антон Миссюра, почувствовавший, что здесь нужна будет его сила. Железной хваткой он сжал пухлую белую кисть Барабака и отвел пистолет от груди Егора. Барабак присел от боли. Антон легко, как хворостину, повернул панскую руку внутрь так, что пистолет уткнулся дулом в грудь своего хозяина. Барабак рванулся. Он, видно, подумал, что силач хочет его застрелить. Неожиданно для всех раздался выстрел. Барабак дернулся всем телом и тяжело рухнул на землю.

Люди стали поспешно расходиться по домам: «Подальше от греха».

Антон растерянно стоял над убитым. К нему подошел бандурист и тихо промолвил:

— Еще в старину говорили — поднимешь меч на другого, сам от него погибнешь.

— Да я не думал, что оно выстрелит, — оправдывался Антон. — Я этой штуки никогда и в руках не держал.

— Бери эту штуку, — кивнул дед, — да уходи в лес.

— Так я ж стрелять из нее не умею.

— Беда научит.

— Алэ. Может, и так. Может, и научусь… — согласился Миссюра.

— А мне ж теперь что делать? — почесывая в затылке, спросил Егор Погорелец убитым голосом.

— Всем нам теперь, хлопцы, одна стежка — в лес! А оттуда с ружьями, а то и с топорами — на дорогу, на широкий шлях, встречать немчуру! — сказав это, бандурист ушел, словно растаял в ночной темноте…

* * *

Оляна до полуночи пробыла у Анны Вацлавовны. Одинаковое горе сблизило женщин, они долго советовались, что делать. Сначала хотели сразу же ехать на место боя. Но, немного успокоившись, рассудили, что ехать надо только Анне Вацлавовне. А Оляне ждать на месте. Ведь неизвестно, что произошло с Александром Федоровичем и Гришей после взрыва моста. Может, оба живы и скоро заявятся. А так как при немцах председателю райисполкома жить в Морочне будет невозможно, то решили, что Анне Вацлавовне с мальчишкой надо заранее уехать к родителям в Цумань. Игорек сейчас болен, везти его нельзя. Несколько дней надо пожить где-нибудь на хуторе.

Вдруг за окном хлопнула калитка, кто-то метнулся во двор. Женщины настороженно замолчали.

Вбежала Олеся и еще с порога выпалила:

— Надо скорее ехать к тому мосту, бандурист мне рассказал, как туда добраться. Они, говорит, наверняка остались живыми, только тяжело ранены.

— Может, лежат где-нибудь в лесу, с голоду умирают… — сквозь рыдания сказала Оляна.

— Олеся, подожди меня день-другой, поедем вместе сразу же, как выздоровеет Игорек, — попросила Анна Вацлавовна.

Возвратившись домой, Оляна увидела отца сидящим все на том же пне под грушей. Она уселась рядом и рассказала о сообщении Олеси и о том, что решили ехать. Отец кивком головы одобрил этот план, и оба надолго умолкли. Оляна тихо плакала, а Конон Захарович с ужасом смотрел в сторону Семиховичского леса, где небо, точно кровью, было залито пламенем сплошного пожара.

— И что оно там горит? — спросил он сам себя. — Даже днем не угасает, как геенна огненная.

— То ж там «новый порядок» начался, — глотая слезы, тихо ответила Оляна. — Антон говорил, что это у них так задумано: все спалить дотла, а потом запрячь нас, чтоб заново построили по немецкому плану.

— Сколько ж можно палить! Там уже и земля горит, не только то, что на ней, — покачал головой видавший виды старик. — Говорилось же в писании, что и земля сгорит, и небо свернется, как свиток…

От этих слов Оляна вздрогнула, как от внезапного озноба. Отец никогда не вспоминал о священном писании. А теперь все приводит примеры из библии. Начал верить в разные приметы да предзнаменования и даже в сны. Не к добру это. Ох, не к добру…

Сидели молча, словно боялись нарушить тревожную, напряженную тишину, которая установилась на селе вскоре после ухода бандуриста. Может быть, где-то по задворкам вот так же сидели и вздыхали, чего-то ждали. Но на улице не было слышно ни одного человеческого голоса, словно вся она была откуплена на ночь собаками, которые жутко и жалобно выли.

Через дорогу против дома деда Конона сидел огромный белый пес, еще при панах прозванный Барабаком. Поджав хвост и закинув голову к небу, Барабак смотрел на черно-кровавое зарево и тихо, не спеша завывал с каким-то зловещим подскуливанием, от которого по спине бежали холодные колючие мурашки и хотелось сжаться, превратиться во что-то незаметное. По временам Барабак умолкал, будто прислушивался. А потом, начиная с самой высокой ноты, завывал с еще горшей тоской и обидой.

Десятка два больших и маленьких собак скулили, подвывали, взвизгивали и позевывали на все лады. Если послушать за селом, то можно подумать, что все живое в Морочне вымерло и лишь собаки тянут последний, похоронный молебен.