Столешников переулок

...

Save game. [3]

Приблизив лицо почти вплотную к зеркалу, погладила пальцами кожу у уголков глаз. Что-то ей не понравилось. Она резко отстранилась от зеркала, встала и исчезла за стеной. На кровать упал фиолетовый халат, видна была лишь часть его. Затем наступил антракт, который длился минут пять.

Вот зашевелился, исчезая, фиолетовый халат. Там, куда его утянули, зажглась еще одна лампа, настольная, скорее всего. На стене над кроватью повисло желтое полукружье, более густое, чем свет от люстры. Девушка вернулась к трельяжу. На ней была ночная рубашка, бледно-голубая и такая просторная, словно рассчитана на двоих. Девушка вновь села на табуретку, открыла белую баночку с кремом. Зачерпнув самую малость пальцами, мазнула тыльную сторону левой ладони и поднесла ее к носу, понюхала. Плавными движениями намазала руки. Потом кремом из другой баночки, розовой, – ступни. Закончив, поскребла ногтем пятку, что-то отковырнула, наверное, омертвевшую кожу. Девушка встала, подошла к входной двери. На стене справа от двери чернел включатель. Белая рука закрыла его – и комната беззвучно затемнилась. Но не вся. Нижняя часть ночной рубашки, пожелтевшая в свете ночника, как бы отделилась от затемненной верхней и продвинулась немного вперед. Верхняя догнала ее, постепенно, снизу вверх и при этом как бы смещаясь немного вперед, – и спряталась за стеной. Появилась и исчезла рука, сдернувшая с кровати покрывало. Шевельнулся темно-синий, с белыми разводами пододеяльник. Под ним вздулся продолговатый холмик, пошевелился, словно обсыпая книзу лишнюю землю, застыл неподвижно. Погас ночник, и в комнате стало совсем темно, она вроде бы исчезла, вдвинувшись в переднюю стену серого дома, который казался плоским, толщиной именно в эту стену. Лишь свет круглого уличного фонаря, висевшего над серединой переулка на проводе, натянутом между домами, выхватывал неширокую полосу светлого подоконника внутри комнаты и еще что-то поблескивающее, но не трельяж, а что – оставалось только гадать.

Одинокие боги,

устав бродить

по пустому и холодному

космосу,

на землю заходят

на огонек,

а люди ловят их

и распинают на крестах.

В винном магазине отоваривали талоны на водку. Две бутылки на талон. Очередь не помещалась в магазине, змеился по тротуару. Как ни странно, в основном стояли женщины, мужчин – треть, не больше, и о тех по виду не скажешь, что пьяницы, по большей части очкарики при шляпах и дипломатах.

В продуктовом на Пушкинской тоже была очередь, поменьше, отоваривали талоны на сахар. Единственная особь мужского пола – худой и сгорбленный дедок в темно-серой шляпе с обвисшими полями и темно-синем плаще, длинном, почти до затоптанного, грязного пола – казалась инородным телом. На него и посматривали, как на шпиона. Дедок вертел головой, будто искал лазейку, через которую можно незаметно исчезнуть. В остальных отделах – шаром покати. Лишь в рыбном на витрине стояла пирамида из зеленоватых банок морской капусты, которые покупали в основном из любопытства, первый и последний раз, да в молочном торговали молоком и кефиром в высоких литровых тетрапаках. Покупателей в молочном было мало, и продавец – тетка с такой объемной грудью, что становилось ясно, почему молока на всех хватает, – слышала, что пробивают в кассе, и, пока покупатель шел от кассы к прилавку – метра три-четыре, – доставала из клетки на колесиках заказанный тетрапак и только потом брала чек, накалывала, не глядя в него, на длинную вертикальную спицу на круглой деревянной подставке. Чек, преодолев с помощью руки первые сантиметров пять, замирал помятой бабочкой-капустницей, затем медленно опускался ниже, ложился сверху на своих собратьев. Зелено-белый тетрапак кефира был холоден и покрыт каплями воды, как росой.

От бакалейного отдела все время отходили женщины, унося светло-коричневые пакеты с двумя килограммами сахара, но очередь не уменьшалась и, если бы не дедок, намертво застрявший в середине ее, показалось бы, что эти женщины по-новой становятся в очередь. Но зачем? Талоны ведь отоваривали без ограничений, не то, что в прошлом квартале. Две пожилые женщины, последняя и предпоследняя в очереди, обе с нарумяненными щеками и крашенными медно-рыжими волосами, тихо и блекло обменивались эмоциями.

– Опять цены будут повышать, – молвила одна.

– Что хотят, то и делают, – произнесла другая.

– И так все подорожало, а как не было, так и нет, целый день в очередях стоишь и бестолку, придется на рынок идти, – пожаловалась первая.

– Была только что, – сообщила вторая. – Цены такие – за голову схватишься.

– Что хотят, то и делают, – произнесла первая, покачала головой и сообщила: – В «Елисеевском» ливерную колбасу дают, три кило в одни руки. Раньше я ее кошке покупала, та морду воротила, не хотела есть, а теперь…

– Что хотят, то и делают, – повторила вторая.