Столетний старец, или Два Беренгельда

Верино был близким другом генералов, затеявших заговор против Бонапарта; заговорщики ставили своей целью восстановление республиканского правления. Не одобряя избранных способов действия, Верино тем не менее стал доверенным лицом заговорщиков и втайне радовался, предвкушая освобождение Франции от узурпатора. Верный своим убеждениям, Верино никогда и никому их не навязывал, заседал ли он в Национальном собрании или появлялся при дворе. Подобная неизменность взглядов снискала ему уважение всех честных людей, а его имя, так и не получившее дворянской частицы, и его бутоньерка без единой ленточки ярко свидетельствовали о его республиканских убеждениях и стремлении служить не правителям, но родине.

Вскоре заговор был раскрыт, и всем его участникам, о злоумышлениях которых Париж узнал почти одновременно с их именами, был вынесен смертный приговор. Бонапарт приказал привлечь к суду также и Верино. Желая избежать ареста, управляющий решил оставить должность и отправиться в изгнание.

Через общего друга министр полиции предупредил Верино, что ему следует как можно быстрее покинуть столицу и, укрывшись где-нибудь в горах, ждать, пока гнев государя остынет. Друг пообещал предпринять необходимые шаги, чтобы успокоить императора и добиться для Верино разрешения вернуться; разумеется, друг готов был поручиться за благонадежность старого республиканца. Но при сложившихся обстоятельствах Бонапарт отверг просьбу Верино о пересмотре дела относительно владения в Б***, и кассационный суд подтвердил вынесенный ранее вердикт.

Марианина была при смерти и не могла сразу последовать за отцом в изгнание; оставшись в Париже, она продала особняк, избавилась от роскошного выезда, рассчитала слуг, покидавших ее со слезами на глазах, и таким образом собрала те крохи, что остались от состояния отца. Из прислуги она сохранила только Жюли; едва здоровье позволило ей, она купила билет на дилижанс и отправилась к отцу. Однако самым страшным из всех обрушившихся на нее бедствий было отсутствие известий о Беренгельде; возбужденное воображение Марианины уже рисовало его сосланным в Сибирь, страдающим, умирающим от холода, усталости, болезней и ран.

Верино бежал в Швейцарию; приезд любимой дочери пролил бальзам на раны почтенного старца. Маленький домик в горах стал его убежищем. Верино ухаживал за садом, Жюли помогала по хозяйству, а Марианина, оказавшись в столь суровых условиях, проявляла неслыханное мужество, стараясь поддержать всех одновременно. Будучи натурой созерцательной, девушка не была лишена ни мужества, ни отваги. Марианина старалась спрятать свое горе, чтобы печальным видом не бередить душевные раны отца; но отец, видя, как дочь, пытаясь казаться бодрой, наносит на щеки румяна, впадал в еще большую тоску.

Марианина походила на едва распустившийся цветок, чей корень неумолимо гложет червь: она по-прежнему нарядна, лицо ее хранит былую живость, но оно все чаще и чаще бледнеет: девушка чахнет от недостатка солнца. Втайне от всех Марианина часто плакала, ее заботы об отце несли отпечаток безотчетной грусти, и ничто не могло приободрить ее. Вечерами, когда они втроем сидели под тополями, росшими возле крыльца, девушка пыталась наигрывать веселые мелодии, но руки ее, меланхолично перебиравшие струны арфы, извлекали из них только печальные ноты. Под элегические звуки арфы изгнанники ожидали наступления ночи.

Скудные средства не позволяли им выписывать газеты, и каждые три дня отец Марианины пешком отправлялся их читать в соседний городок. Бледная и встревоженная, девушка всегда ходила его встречать; она садилась подле скалистой россыпи, напоминавшей ее родные Альпы, и, едва заметив развевавшиеся на ветру седые волосы старика, бросалась к нему навстречу. При виде печального отцовского лица она плакала и не осмеливалась расспрашивать его; по дороге домой с уст ее срывался один лишь вопрос: «Как дела там, отец?..»

«Никаких известий, дочь моя», — печально отвечал Верино. В такие вечера Марианина не садилась за арфу, а Жюли и Верино не решались надоедать ей своими просьбами, и луна с удивлением взирала на три безмолвные, фигуры под раскидистыми тополями, чьи ветви, шелестя, возносили к небу свои приглушенные жалобы.