Столичный доктор

Ну вот, приехал, не договариваясь, а Боброва нет. Вроде как обещался скоро быть. Но я уже знаю это местное «скоро». От пяти минут до бесконечности. Ничего, подожду. Основные дела позади, да и встреча предстоит сложная. Признаваться надо в любом случае – обман считается проступком более серьезным, чем какое-то вмешательство в лечение.

Надо было взять хоть газету какую-нибудь, уже не так скучно. А то приходится смотреть на стены с потолком. Но маялся недолго. Бобров почти взбежал по лестнице.

– Евгений Александрович! День добрый! Надеетесь еще какую-нибудь операцию сделать? Так это мы организуем! Больных хватает! Проходите! – И мы вошли в его кабинет.

– Я хотел справиться о Повалишиной.

– А что с ней? Сейчас узнаем. – Он подошел к двери, открыл ее и крикнул: – Федорчук! Ко мне зайдите!

Послышалось буханье тяжелых шагов, и в кабинет, постучав, вошел, наверное, фельдшер. Высокий, седоватый, с явно военной выправкой. Отставник, скорее всего. Мне бы такого, чтобы тылы прикрывать.

– Слушаю, доктор, – глуховато обозначил он готовность выполнить указания начальства.

– Будь добр, узнай, какая там температура у больной Повалишиной. Знаешь, где лежит?

– Сию минуту.

– А что случилось? – спросил Бобров. – Утром вроде неплохо было, я на обход быстро сходил, будто даже получше стало.

– Давайте дождемся результатов.

– Вы как вчера добрались? Я, признаться, немного увлеченно накануне с Викторией Августовной спорил… Она не в обиде?

– Да нет, что вы, – махнул я рукой. – Все в порядке. Счастлива, что побывала на операции.

– И даже в обморок от крови не упала, – хохотнул Бобров.

Вернулся Федорчук, доложил:

– Тридцать шесть и восемь, сказали, на перевязке воспаление меньше намного. В сознании, поела.

– Спасибо, можете идти, – велел Бобров и повернулся ко мне. – Как видите, все хорошо. Сам удивляюсь, динамика… не предполагала такого развития событий.

– Это я… Простите, Алесандр Алексеевич. – Я встал. – Вчера тайком пробрался в палату и посыпал края раны стрептоцидом. Я пойму, если из-за этого…

– Нет, вы послушайте! – Бобров покраснел, вскочил. – Как вы могли? Без моего ведома! Это… – Он вдохнул, чтобы продолжить, но замолчал.

Мы постояли без слов с минуту, наверное. Что-то думает. Ну ладно, пинками не вытурил из кабинета, уже хорошо.

– Но больной стало лучше, – продолжил Бобров. – И вы сделали это не с целью получения выгоды, а для оказания помощи…

– Предлагал же с самого начала, – напомнил я.

– Помолчите уже! – выкрикнул профессор. – Я не закончил! И вы не прощены! Пока. Сядьте, что вы стоите, как солдат на параде? Ладно, рассказывайте, что за стрептоцид?

* * *

К счастью, прием сегодня оказался минимальный. Не до болячек народу. Кто пришел с утра и меня не застал, за тем послали, чтобы подошли. И пара визитов на дом, но тоже ничего выдающегося. Фармакология местная меня, конечно, все еще временами вгоняет в состояние ступора, но я уже придумал замечательную отговорку. Когда смотрю пациентов вне кабинета, ссылаюсь на забытую печать и предлагаю за рецептом прислать кого-нибудь попозже, а в кабинете просто вытуриваю в предбанник под разными предлогами. В основном мытьем рук прикрываюсь. И всегда есть возможность глянуть справочник.

После приема отправился домой, студентов ждать. С задачей по стрептоциду они справились блестяще, ни одного нарекания. И даже пытались вернуть остаток средств, выделенных на виварий, сопровождая свой демарш тщательно расписанным перечнем трат. Бессребреники. Да, всего материала исследований, если смотреть с высоты требований двадцать первого века, преступно мало, но сейчас о рандомизированных контролируемых испытаниях никто не заикается, и ни в одном медицинском журнале я не видел упоминаний о сокрытии распределения, параллельных группах и прочей тарабарщине, которой будет полно в литературе лет через сто. А для зеленки им и вовсе понадобится пара десятков посевов – и революция готова. К тому же в конце девятнадцатого века эстетические проблемы мало кого волнуют, и красивый темно-зеленый цвет вскорости окрасит больницы всего мира.

Но перед студентами у меня были другие посетители. И весьма неожиданные. Голос Блюдникова я узнал, когда он здоровался с Кузьмой. Странное дело, и представить не могу, что надо приставу. По Повалишину вопросы? Даже не смешно: и уровень не его, и при нужде в кабинет зашел бы, а не домой. Что-то случилось? Сейчас узнаю, к чему мозг мучить, если ответ через минуту получу? В любом случае за собой никаких грехов, интересных для полиции, не помню.

Но Емельян Алексеевич повел себя довольно странно. Попросил чаю, начал рассуждать про погоды и подлецов-дворников, палец о палец не ударивших после такой метели. Светская беседа без перспектив окончания. Помню, один житель Первопрестольной из понаехавших заметил, что москвичи любят говорить о погоде больше всего на свете: любой разговор прекращают, если по радио прогноз передают. Похоже, явление это имеет корни глубоко в веках.

И только когда Кузьма притащил самовар и мы разлили по первой чашке, Блюдников заговорил о настоящей цели своего визита.