Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Купец носил русское платье, ходил «при бороде», летом был в чуйке, зимой в шубе. Жил он в своем деревянном домике где-нибудь на Песках или у Владимирской; вид его был смирный, почитал он после Бога власть, поставленную от Бога. Стоял почтительно за прилавком, сняв шапку пред благородной полицией, боялся военных, чиновников, целый век обдергивался, суетился. Жену, детей держал в черном теле и в страхе Божьем. Умирал такой отец семейства  и выносили его в дубовой колоде ногами в ворота на «Большую Охту», или на «Волково».

После смерти старика-купца часто оказывался значительный капитал, наследник на месте отеческого диконького домика выводил огромный дом, и сам облекался в вариант европейской моды: длинный сюртук, брюки, вправленные в сапоги. Бороды уже не было. Одежду купца чистил старший приказчик, но сапоги вверялись сыну или мальчику. Чистка сапог требовала долгой работы и особенного умения. Вакса была восковая, накладывать ее на кожу нужно было понемножку, разогревая дыханием, затем сейчас же растирать и намазывать следующий слой. Сапожный глянец высоко ценился купцами.

Вставал купец рано и являлся в лавку зимой вместе с первым проблеском света, летом он приходил в шесть часов утра. Отпирая лавку, пили сбитень, съедали несколько калачей и принимались за торговлю. В торговле в то время первое дело было зазвать к себе покупателя и отбить его у соседа. Поэтому молодцы с зычным голосом, неотвязчивые и умеющие в зазывах своих насулить покупателю с три короба, высоко ценились хозяевами. Когда покупатель в лавку был зазван, торговец старался улестить его и продать товар втридорога. На такие уловки нужна была опытность. Платье, походка, речь покупателя, тут все берется в расчет. С одним надобно кланяться, упрашивать, сделать уступку «из уважения», с другого заломить сразу цену и вести себя гордо, не уступать копейки, третий, как, например, мужичок, требует фамильярного обращения: стукнуть по плечу, по животу, и «что ты, мол, брат, со своими торгуешься, со своего человека земляка лишнего не возьмем». С духовенством можно заговорить от Писания, следует подойти под благословение, в самой физиономии выразить некоторую святость.

Всякий товар надобно было показать лицом. Например, материи торговец старался на прилавок накидать такую груду, что у покупателя разбегаются глаза. Кусок материи развертывался так, чтобы на него прямо падал свет и т. д.

Купцы из лавок ходили обедать домой и после обеда ложились отдыхать. В то время спали после обеда все, начиная от вельмож до уличной черни, которая «отдыхала» прямо на улицах.

Не спать после обеда считалось в некотором роде ересью, как всякое отступление от прадедовских обычаев. Когда смеркалось, купец запирал лавку на замок, прикреплял восковую печать и, помолившись, шел домой. При однообразии торговой жизни в рядах Гостиного доставляла развлечение игра в шашки; почти около каждой лавки стояла скамейка, посредине которой была нарисована «шашельница». Около играющих иногда образовывалась целая толпа зрителей, которые в игре принимали живейшее участие, ободряли игроков и смеялись над их оплошностями.

Вот как рассказывает об этом времени граф Сегюр:

«Богатые купцы в городах любят угощать с безмерною и грубою роскошью: они подают на стол огромнейшие блюда говядины, дичи, рыбы, яиц, пирогов, подносимых без порядка, некстати и в таком множестве, что самые отважные желудки приходят в ужас. Так как у низшего класса народа в этом государстве нет всеоживляющего и подстрекающего двигателя — самолюбия, нет желания возвыситься и обогатиться, чтобы умножить свои наслаждения, то ничего не может быть однообразнее их жизни... ограниченнее их нужд и постояннее их привычек. Нынешний день у них всегда повторение вчерашнего; ничто не изменяется; даже их женщины, в своей восточной одежде, с румянами на лице (у них даже слово красный означает красоту), в праздничные дни надевают покрывала с галунами и повойники с бисером, доставшиеся им по наследству от матушек и украшавшие их прабабушек. Русское простонародье, погруженное в рабство, не знакомо с нравственным благосостоянием, но оно пользуется некоторою степенью внешнего довольства, имея всегда обеспеченное жилище, пищу и топливо; оно удовлетворяет своим необходимым потребностям и не испытывает страданий нищеты, этой страшной язвы просвещенных народов.

Раз утром торопливо прибегает ко мне какой-то человек, смущенный, взволнованный страхом, страданием и гневом, с растрепанными волосами, с глазами красными и в слезах; голос его дрожал, платье его было в беспорядке; это был француз. Я спросил его, отчего он так расстроен.

— Граф, — отвечал он,— прибегаю к вашему покровительству, со мной поступили страшно несправедливо и жестоко; по приказанью одного вельможи меня сейчас оскорбили без всякой причины: мне дали сто ударов кнутом.

— Такое обращение, — сказал я, — даже в случае важного проступка непростительно; если же это случилось без всякого повода, как вы говорите, то это даже непонятно и совершенно невероятно. Кто же это мог сделать?

— Его сиятельство граф Б.