Столкновение

И словно свалилась с плеч огромная тяжесть. Эти горы, эти кручи и солнце сбросили с себя маскировку. Открыли свою истинную, им присущую суть. И он, комбат, знал теперь, что ему делать.

Подбегал командир батареи, не прямо, а сложным зигзагом, огибая позиции, что-то выкрикивая. И там, где он пробегал, артиллеристы отбрасывали пятнистую сеть, открывали стволы, каменную полукруглую кладку. Наклонялись гибкими телами. Извлекали из ящиков мины. Подносили к стволам. Припадали к прицелам.

— Ну, началось! — Маслаков подбежал с лицом ожесточенным и радостным. Ожесточенным — перед боем. Радостным — оттого, что кончилось изнурительное ожидание. — Прикажите работать по целям!

— Приказываю! Огонь!

— Огонь!

И рявкнули, дохнули короткими железными вспышками минометы. Лопнул во многих местах плотный солнечный воздух. И вдали, на горе, ударило пылью. Закудрявились, стали разрастаться, оплывать вдоль склонов тучи разрывов. И снова рвануло, унеслось, и вдали, на скалах, дернулось тусклым пламенем.

— Будем работать! — сказал комбат, чувствуя, как исчезла усталость, как стало легче, заостренней его тело. Прыгнул на борт, едва коснувшись скобы, помещая себя в круг командирского люка. — К «Роще»! Кудинов, вперед! Начинаем работать!

Летели в тугом накаленном ветре, завывающем в стволах автоматов.

…Все, что сохранилось в нем от детства и юности, не забылось, не осыпалось, а мерцало в душе крупицами позолоты, драгоценным чувством родной культуры, — все было связано с матерью, исходило от нее, было ею.

И та ее сказка во время его болезни, сказка, много раз повторяемая, всегда на новый лад, с новыми подробностями, о каком-то купце-путешественнике в волшебном царстве, заколдованном городе. Этот город был почему-то восточным, то ли Багдад, то ли Мекка, с витыми разноцветными главами, изразцами мечетей, со стражниками в белых тюрбанах, с караванами слонов и верблюдов, проносивших по горячим дорогам тюки с шелками и пряностями. И ему казалось потом, что он попадет в этот город, увидит минареты и башни, посидит на восточных коврах, побеседует с мудрецом в чалме, услышит стих из Корана.

Или первый, да, пожалуй, и единственный выход в Большой театр. И опять-таки с матерью, на «Пиковую даму». Осталось ощущение слепящего золота и хрусталя во время антрактов и сумрачной, дующей невскими сквозняками сцены, где дамы в буклях и кринолинах, офицеры в париках и ботфортах. И все хотелось оглянуться на мать, на ее близкое восхищенное лицо. Где-то по сей день хранится программка, смятая ее тонкими пальцами.

Или их совместное путешествие во Псков. Мать, уже больная, уже страдающая от злого недуга, повезла его во время каникул в свой любимый город, чтобы он «на всю жизнь надышался Русью». Они стояли над синей рекой с белыми церквами и звонницами. Запах старого камня в бойницах, проблеск близкой воды. Воркующий голубь в оконном проеме над бледно-розовой фреской. Зеленые влажные горы, на которых среди облаков и озер белеют, как лебеди, храмы, летят над лесами и долами. И такое счастливое узнавание, приятие этой родной красоты. И впрямь надышался ею на всю остальную жизнь. Спасался ею в темные, глухие часы.

Уже позднее, без матери, но и с ней, по ее наущению, пошел послушать крестьянский хор, из северной поморской деревни. Голубоглазые, остроносые старухи в платках, в малиновых сарафанах и кофтах. Стоят стеной, рука к руке, истовые, тонкоголосые. Поют, как будто гудит, накаляется воздух, и в этом воздухе исчезают и плавятся все временные, случайные формы и рождается белое, безымянное, огненное. И он, слушающий хор, вдруг теряет свое имя, телесность и на высших, сливающихся в огненный вихрь, в бушующий поднебесный пожар словах про «ворона коня», про «булатну саблю», про «мать сыру землю» испытывает длящуюся бесконечно секунду, прозрение в свете, в любви.

…Глушков чувствовал приближение боя. Приближение тех сдвоенных гор, к которым стремилась дорога. Чувствовал не зрением, следившим за мельканием круч, не слухом, ловившим аханье минометных ударов — будто шлепал плашмя по горам невидимый кровельный лист. Но чувствовал грудью, расширенным сильным дыханием, окрепшим наполненным сердцем. Словно из груди бил вперед резкий, яркий прожектор. Освещал откосы и трассу, прокладывая путь транспортеру.

И когда раздвинулись горы, затемнел впереди хвост застывшей колонны, когда раздались прямые, неослабленные звуки стрельбы, твердые пулеметные очереди, частые автоматные россыпи, кашляющие, харкающие залпы спаренной зенитной установки, когда эти звуки толкнули его, и пахнуло бензиновой вонью, замелькали цистерны КамАЗов, пустые кабины, и водители, упав за скаты, из-под колес пускали ввысь трескучие бледные трассы, — тогда он, комбат, прокрутил в глазницах глаза — по кручам, по небу, по бетонке, понимая единой горячей мыслью это первое яростное мгновение боя.

Впереди, запружив дорогу, горел «наливник». Переломившись, свернув кабину, горел желтыми космами. Проливал, выплескивал на дорогу жидкое пламя, и это пламя расплывалось, окружало черную, набухающую в огне машину.