Столкновение с бабочкой

Полной же правдой было то, что целый дом пришлось выселять во имя безопасности государя императора и его семьи. В части квартир решили поместить остатки распущенных Временным правительством столичных жандармов, тех людей, которые не успели еще убежать за границу или смертельно заболеть от собственной ненужности. В других – расселить адъютантов и установить им рабочий день, после которого они могли возвращаться к своим семьям и женам. Это было похоже на обычный департамент, который возглавляло первое лицо в государстве.

В самих же апартаментах Григория Распутина рабочие, делавшие ремонт, обнаружили детали дамского нижнего белья, бумажные иконки, затоптанные на полу, и реестры личных доходов. Здесь Дорогой Друг принимал сирых и убогих со всей России и за разумную плату обещал молиться за их грешные души. Здесь же он решал и практические государственные вопросы – помогала близость к Семье и к Маме, которая не отказывала ни в одной просьбе.

Весть о скором переезде Николая на Гороховую породила в остатках высшего общества скорее скорбь, чем смех. Все сошлись на том, что государь сильно заболел. И кличка « Гороховый царь » обещала прилипнуть к нему надолго.

3

– …Вы что?! Вы что себе позволяете?! Думаете, что если вы – Государь всея Руси, то вам все можно?!

На губах Милюкова выступила пена. Министр иностранных дел Временного правительства готов был выпрыгнуть из самого себя. Его ломало, как отражение в разбитом зеркале. Царь Горох! – твердил он про себя. – Как же ты надоел, проклятый, за двадцать три года!..

Государь вспомнил, глядя на него, как баловался в детстве. Он ел мыло, а потом бросался на пол, изображая падучую, и мыльная пена стекала на подбородок. Глупые шутки. Мой бедный отец, зачем я тебя так?..

– …Вы понимаете, что все сношения с Францией и Англией теперь под угрозой?! Разбивать Священный союз, к которому присоединились Америка и Канада, не позволено никому!..

– Да, это правда, – пробормотал смущенно Николай Александрович. – Вышло дурно. Неловкое положение…

Он был похож на двоечника, которого строгие родители уличили в неуспеваемости. Закурил, вставив папиросу в заранее припасенный мундштук.

Он приехал в Таврический дворец на заседание кабинета министров с желанием просто поглядеть в их лица. Скандал его не слишком тронул, так как закалка, которой способствовала Александра Федоровна, превращалась постепенно в иммунитет против склоки, не касающейся его семьи.

– …И что же теперь делать мне и моему Министерству?! Как объяснить ваш сепаратный сговор за спиной легитимно выбранной власти?

– Это вы-то выбранные? – искренне удивился Николай Александрович. – Каким Макаром?

– Не Макаром, а политическими партиями! При чем здесь какой-то Макар?! Что вы себе позволяете?! – вскричал Милюков, простирая руки над головой и призывая небо в свидетели.

– Вам должно быть известно, ваше величество, каким образом сформирован кабинет, – терпеливо напомнил председатель совета министров князь Львов.

– И каким же? Я был на фронте, когда вы образовались, – сказал государь. – Со мной даже не посоветовались, а поставили перед фактом.

– Состав нашего кабинета – плод длительных дискуссий со всеми партиями в Государственной думе.

– Но не со мной.

– Не исключено, что в ближайшем будущем Советы рабочих и солдатских депутатов кооптируют в наши ряды новых министров…

– Депутаты… Советы… Не знаю о таких, – пробормотал государь император.

– Так узнайте, – подал свой голос Александр Федорович Керенский.

Они сидели перед ним за круглым столом, в центре которого стояла ваза с апельсинами и ананасом. Одиннадцать мужей в апостольском чине. А он был двенадцатым, провинившимся, как Петр после троекратного отречения от Христа. По краям лежали девственные листки писчей бумаги с отточенными карандашами. А царь маялся перед министрами, словно мальчик; ему даже не предложили сесть…

– Рад вас видеть… – сказал Николай Александрович Керенскому. – Забыл только, какое министерство вам доверили…

– Я – министр юстиции, – объяснил Керенский, мгновенно почернев, словно от копоти.

– Прекрасно. Но при чем здесь юстиция? Вы же «трудовик», если мне не изменяет память…

– А что, труд и законы у нас разделены? – едко спросил Александр Федорович.

– Конечно. В России всегда так было. Но вы, надеюсь, исправите это грустное положение.

Нет, все-таки князь Львов – единственный из них, в ком чувствуется порода. Эта ухоженная, промытая лавандой борода, говорящая о связи с почвой, эти грустные глаза дворянского умника, все понимающего и готового ко всему… Почти Столыпин. Остальные же слова доброго не стоят. И ни одного близкого лица. Впрочем, есть один… Гучков! Который требовал моего отречения в салон-вагоне… Почти родственник, знающий интимные стороны моей беды.

– А у вас какой портфель? – спросил его государь.

– Военный и временно морской министр, – отчеканил Гучков.

– А-а… Я думал, он у вас временно кожаный, – попытался сострить государь. – Выходит, я вам подчиняюсь как офицер…