Столкновение с бабочкой

Моя возлюбленная душка, женушка!

Сердечное спасибо за милое письмо, которое ты вручила моему посланному, – я прочел его перед сном.

Какой это был ужас – расставаться с тобою и с дорогими детьми, хотя я и знал, что это ненадолго. Первую ночь я спал плохо, потому что паровозы грубо дергали поезд на каждой станции. На следующий день я прибыл сюда в 5 ч. 30 мин, шел сильный дождь, и было холодно…

По прибытии в Ставку я отправился в большую деревянную церковь железнодорожной бригады на краткий благодарственный молебен… После завтрака мы снимались группой со всем штабом… Утром после доклада я гулял пешком вокруг всей нашей Ставки и прошел кольцо часовых, а затем встретил караул лейб-казаков, выставленный далеко в лесу. Ночь они проводят в землянках – вполне тепло и уютно. Их задача – высматривать аэропланы. Чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащими из-под шапок…

Трудно поверить, что невдалеке отсюда свирепствует великая война, все здесь кажется таким мирным, спокойным. Здешняя жизнь скорее напоминает те старые дни, когда мы жили здесь во время маневров, с той единственной разницей, что в соседстве совсем нет войск…

Возлюбленная моя, часто-часто целую тебя, потому что теперь я очень свободен и имею время подумать о моей женушке и семействе…

Спокойной ночи, мое милое Солнышко. Всегда твой старый муженек Ники.

2

Поначалу она чувствовала себя во сне. Кругом все было сном: квартира на Гороховой, которая стесняла, казалось, все движения и не позволяла дышать, как она привыкла. Улица – серая погода, серая мостовая, по которой сновали туда-сюда серые людишки, ими приходилось повелевать… зачем? Для чего?.. Слышимость за стенами. Вдруг около двух часов ночи кто-то споет баритоном. Это генерал Рузский, его давно нужно было заковать в кандалы, ведь он был за отречение моего Ники, но муж, как обычно, сделал вид, что ничего не заметил. И далекий голос старьевщика-цыгана каждое утро: «Старые вещи покупаем и меняем!.. Старые вещи!.. Старые вещи!..» Она и чувствовала себя той старой вещью, которую того гляди выкинут на свалку.

А улица сама по себе была великолепной. Идущая от Адмиралтейского проспекта до Семеновского плаца, она являлась украшением левого берега Невы. Вместе с двумя другими братьями – Вознесенским и Невским проспектами – она была лучом, сверкающим от центральной башни Адмиралтейства и простреливающим центр города насквозь. Но разве увидишь луч, когда глаза в слезах?

Утешали дети. Цесаревич не отходил от окна, наблюдая за прохожими, и все время просился на улицу. Румянец играл на щеках дочерей. И когда Анастасия призналась, что была вечером на танцах, мне стало дурно. Где ты была, заблудшая душа?! В доме Главполитпросвета. В вертепе! В публичном доме! И что же там танцевали и кого? Танцевали танго и вальс, был ответ. На аккордеоне играл какой-то безногий солдат. Но кого танцевали? Конечно же, мужчин. Городской сброд, которому нужен кнут. А тут еще царевич вмешался:

Вчерашний день, часу в шестом

Зашел я на Сенную…

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни слова из ее груди —

Лишь бич свистал, играя…

И музе я сказал: гляди!

Сестра твоя родная!..

Он прочел по книжке. Что это? Кто посмел написать эту порнографическую низость? Некрасов. Не знаю о таком. Низменные страсти и низменные мысли… – зачем все это литературе? «А вы должны пойти вместе со мной на танцы, маман!.. Это такой миракл, фанстастик! Там одни матросы!..» – «И ни одной девицы?..» – «Было несколько швей и медсестер… Пойдемте, маман, сегодня вечером! Вам понравится!..» – «Спасибо. Идите alone , если вы превратились в пуб-личную женщину!..»

А мой засмеялся, услышав ее рассказ.