Столкновение с бабочкой

Против своей воли декадент начал линять. И шляпа уже сидела на нем не столь победоносно, и пенсне на носу не блистало столь сокрушительно. Государь ощутил это. Вот оно, истинное величие Нас, перед которым падают ниц даже якобинцы и санкюлоты. Ангелы склоняют лики, и сам Бог прикрывается облаком. Почему революционеры столь воинственны? Потому что лично не знают Нас. А узнают, так отбросят в сторону свою наглость и будут нам руки целовать. Он вдруг почувствовал, что странная химера совместного делания, которая начала посещать его в последнее время, – вовсе не сказка. За ней стоит какая-то реальность – не политического, а скорее психологического характера. Реальность озлобленного сына, которого неожиданно хвалит его родной отец.

Антонов-Овсеенко сорвал телефонную трубку.

– Девушка, соедините меня со Львом Давидовичем… Лев Давидович?.. У меня срочная новость. Не телефонного характера. Если вас не затруднит… Да. Очень важно.

Повесил трубку.

– Сейчас будет, – пробормотал он, тяжело дыша. – Один важный человек…

– Неужели Ульянов? – подумалось царю. – Да нет, кто-то из евреев. Но можно ли евреям доверять? Нет. Евреи мстительны. И всё из-за черты оседлости. Всё не могут простить. Значит, Христа распинать можно, а оседло жить им не резон. Правда, не одна оседлость… Как это я забыл? Повсеместное стеснение в правах. Ограничение личной свободы… Проклятой свободы. Не учись в университетах, не владей землей… Или университеты им уже разрешили? М-да. Евреев надо исправить при случае. Дать им поблажки. Столыпин мне говорил, а я тогда его не послушал. Он и получил свою пулю. От еврея, кстати. А почему не стреляли в меня? Странно. Потому что я – ничтожество, – донеслось из глубины души. – Был ничтожество, – внутренне ответил он. – Но больше ничтожеством быть я не хочу. Надоело.

В комнату вошел крупный администратор с колючим, словно щетка для сапогов, взглядом. Конечно, на нем не было написано, что он – крупный. Но какой-то еле различимый туман висел над его головой. Он работал как увеличительное стекло, этот туман. Пенсне на вошедшем играло нездешними пламенем, и все движения были наполнены такой энергией, что государь император стушевался. Сейчас раздавит и оплюет, – пронеслось у него в голове. Троцкий, похожий на вечного студента еще полтора месяца назад, преобразился в вечного человека с демоническим привкусом.

– Чего вам? – спросил вошедший скрипучим голосом, от которого можно было провалиться сквозь землю.

Он спрашивал у начальника кабинета. А на царя даже не взглянул. Не удостоил.

– Взят Зимний дворец, Лев Давидович, – выдох-нул Антонов-Овсеенко.

– Ильич в курсе?

– Думаю, что нет.

– Лично расстреляю всякого, кто брал, – сказал Троцкий. – Приказа не было. Если нет приказа, нет и штурма.

Он сумрачно посмотрел на царя.

– Это традиция в вашей империи такая, – сказал, будто ничему не удивляясь и продолжая начатый разговор. – Половина отдает приказы, а другая половина берет. Но не приказы. А мы им руки оторвем.

– Он утверждает, что эта весть ложная, – объяснил Антонов-Овсеенко, имея в виду государя.

– Тогда от кого идет?

– Думаю, из Кронштадта.

– С Кронштадтом я работаю 25 часов в сутки, – и Лев Давидович снова зыркнул на посетителя. – Вам что? Вы разве наш?

– Если подходить практически, то нет.

– А вы подходи2те диалектически, – посоветовал ему Троцкий. – Не надо ничего объяснять. Сам догадаюсь.

Вплотную подошел к государю и словно кипятком ошпарил:

– Вы зачем здесь, гражданин Романов? Идите к себе. В пенаты. На Гороховую или во дворец. Революция не про вас.

Он был чудовищно проницателен. Одним словом – вождь и крупный администратор.

– Но я ведь тоже русский гражданин, – ответил царь. – И имею право принимать участие в общественных делах.

– В революции, что ли? – потребовал уточнения Троцкий.

– Допустим.

– Тогда против кого она будет направлена, если вы с нами?

– Можно только предполагать…

– Революция тогда и закончится. И в этом – ваш главный политический расчет. Что-то еще, или вопрос исчерпан?

Он резал, словно в карты играл. Пиками по червям, и никаких гвоздей. Страшный человек. Интересно, можно ли его будет использовать в государственном строительстве?

– Еще у меня украли часы.

– Не украли, а экспроприировали, – уточнил Лев Давидович. – Часы – вздор. Вы больше у мужика увели.

– Что же это я увел? – неожиданно обиделся Николай Александрович.

– Свободу вы увели. Человеческое достоинство вы увели. А невинность попрали.

– О чем вы, товарищ комиссар? Где это вы в России видели невинность? – незлобиво возразил царь.

– Согласен, – тут же ответил Троцкий. По-дело-вому ответил. С лету. – Невинности нет и быть не может. Но вы все равно что-нибудь да увели. По взглядам вы – романтический феодал. По действиям – ребенок, который спичками поджег дом. И ваши часы, согласитесь, – весьма скромная плата за многочисленные преступления.

– А если это часы покойного деда?..