Столп. Артамон Матвеев

Афанасий шёл вместе с Герасимом Шапочкиным. Герасим нёс узел. В узле большая корчага с дёгтем, в корчаге палка, обмотанная тряпьём. У Афанасия в торбе за плечами лежали отцовские берестяные картинки.

В Кремль вошли через Спасские ворота.

Герасим, показывая на Ивана Великого, сказал:

   — Давай-ка поменяемся. Я полезу на колокольню, а ты ступай в Архангельский собор. Там он, медный гроб царя Алексея.

   — Зачем меняться? — не понял Афанасий. — Я в соборе не был, не знаю, где чего.

   — С Ивана Великого — не уйти от царских слуг. Лесенка узкая, ступеней небось сотни полторы. Схватят.

   — А тебя?

   — Я рад пострадать ради Христа. А ты — сын батюшки Аввакума. Дознаются — быть беде. Языки страстотерпцам пустозерским резали, персты и руки рубили — чего ещё-то ждать? Сруб?.. Ты и палку-то в руки не бери. Опрокинь на поганца весь горшок — и за дверь, да в толпу. Да шапку-то на голову надвинь, по самые брови — они и не углядят.

   — А как царёв гроб распознать?

   — Написано: царь Алексей Михайлович. Ходи, кланяйся, а сам смотри.

Богоявление — праздник вдохновенный. Открывается истина: человек, да хоть какой, Богу родня. Служба святейшему Иоакиму удалась, огромный Успенский собор ярче паникадила и свечей светился Духом Святым. Сей свет был на лицах священства, на лицах прихожан.

Царь стоял на клиросе. Его голос и среди хора узнавали. Как рожок берестяной, да со слезою, будто капля сока берёзового: «Явился еси днесь, вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя; пришёл если и явился еси, Свет неприступный».

И когда пели славу сию Господу, пришедшие в храм с умыслом принялись гасить свечи восковые и ставить вместо них свечи сальные. Люди увидели богохульство, поднялся шум, и тогда заговорщики с безумной яростью, с палками в пакле, коими колеса мажут, кинулись к иконостасу. Мазали хоругви, налой, пол горнего места, иконы. Кричали:

— Будьте вы прокляты, никонияне! Будь ты проклят, царь-отступник!

Злодеев хватали, те отбивались, народ побежал из собора вон.

И на голову людям с Ивана Великого полетели бумажные листы и бересты. На бумажках письмена о злодеяниях царя Алексея и патриарха, замучивших до смерти праведниц-сестёр Морозову, Урусову, рабу Божию Марию, казнённого в Ижме усечением главы блаженного Киприана, мучеников, сожжённых в срубах.

Афанасий Аввакумович отыскал гробницу царя Алексея Михайловича, когда уж переполох начался. Мазал дёгтем ненавистное имя и усыпальницу крест-накрест, крест-накрест и не мог остановиться, покуда приставы руки ему не заломили.

Царь Фёдор Алексеевич, переживши неистовство, не дрогнул, патриарх Иоаким тоже явил твёрдость отческую. Крестный ход из Кремля на Москву-реку двинулся в срок. Во искупление греха бунтовщиков людей окуналось во Иордань втрое против обычного, а мороз был знатный, Кремлёвская стена местами инеем обросла.

Пойманных раскольников, осквернителей праздника, святынь и гробниц, в тот же день употчевали кнутами. Герасим Шапочкин был поднят на дыбы, а юного Афанасия, сына Аввакума, жгли огнём.

И раскрылось: бунт раскольников — затея пустозерская, Аввакум, расстриженный протопоп, дотянулся рукою из своего ледяного далека до бородёнки царя Фёдора, ухватил-таки, пребольно дёрнул.

Сколько унесли с собою пустозерских берест с хульными словами о царях, о Никоне, о патриархах восточных, о владыках — неведомо, а укоризны в них все запретительные. И не токмо от Священного Писания, но и от божественных уст Спасителя.

Господи! Вот ведь как дела сходятся!

В эти самые дни, для Фёдора Алексеевича весьма горестные, — отцу-самодержцу поругание, царству Русскому поругание, — пришла отписка пустозерского воеводы стряпчего Андреяна Тихоновича Хоненева: «В остроге-де тюрьмы, где сидят ссыльные Аввакум с товарищами, все худы и развалились же, а починить тех тюрем нельзя ж, все сгнили, а вновь построить без твоего, великого государя, указу не смею».

Ответ был отправлен без промедления, тотчас: «Тюремный двор построить вновь, буде починить не мочно. А строить велеть тот тюремный двор с великим береженьем, чтоб из тюрьмы колодников кто не ушёл. А строить преж велеть тюремный тын, а избы после с великим же остерегательством».

Другой указ помчали на скорых в Мезень, таможенному голове Денису Язжину: прекратил бы он выдачу семье Аввакума подённого корму из таможенных и кабацких сборов.

Бунтуете, а ложкой в государев котёл лезете?! Так вот вам, ищите пропитания как птицы — что Бог подаст, то и ваше.

9

В Пасхальную неделю 1681 года самодержец Фёдор Алексеевич раздал, христосуясь, тридцать тысяч крашеных яичек! О голубке своей думая: лишних молитв не бывает.

Чрево у царицы Агафьи Семёновны, при её тонкой-то кости, было пугающе велико, а вот личико нет, не подурнело. В личике-то, в глазах, в нежности губ, в жилочках на висках — что ни день, прибывало красоты.

Сердце у Фёдора Алексеевича сжималось от любви и от ужаса: обошлось бы! Обошлось бы, Господи!