Столп. Артамон Матвеев

   — Неужто забыли, как я с вами ходил в Конотопской битве князя Трубецкого выручать? Не с вами ли, впрягшись в лямку, тянул пушки, брошенные воеводой Бутурлиным? Может, это не вы брали города в Рижском походе? А где я был тогда? За спинами вашими али всё-таки впереди? — озирался улыбчивый, добродушный. — Рожи-то все родные. Вся царская слава — ваш труд. Вру или не вру?

   — Твоя правда, боярин! — отвечали стрельцы, опуская глаза.

   — Вам ли бунтовать, стене государевой? Не иноземные полки — вы спасали царя в разинскую войну, в Медный бунт, в Соляной. Тишина царства — на ваших бердышах. Так ли?

   — Так, боярин! Так! — отвечали стрельцы, веселея. — Ты уж заступись за нас перед Петром Алексеевичем, перед царицей Натальей Кирилловной.

   — Заступлюсь. Царица наша милостива — золотое сердце.

Князь Хованский, ужасаясь стрелецкому успокоению, делал знаки своим — в копья Артамона! Но стрельцы помнили — Матвеев свой человек. Таких стрелецких голов, заботливых, как Артамон Сергеевич, нынче нету.

Весёлым вернулся боярин к царице.

   — Спасибо тебе, благодетель! — У Натальи Кирилловны слёзы сверкали на глазах.

Бунтари мирные, тихие, кланялись великому государю и ей, царице-матери.

И тут со стороны сеней Грановитой палаты на Красное крыльцо попёрли стрельцы полка Кравкова, купленные царевной Софьей. Орали всё то же:

   — Нарышкины изменщики! Дайте нам Ивана Кирилловича! Дайте нам Кириллу Полуэктовича!

В толпе опять пошло движение, и тогда к мятежникам поспешил патриарх Иоаким. Благословлял, просил:

   — Да будет мир в сердцах ваших. На Господа уповах, како речёте души моей: превитай по горам, яко птица? Яко сё грешницы налякоша лук, уготоваша стрелы в туле, состреляти во мраце правыя сердцем.

   — Не требуем совета твоего! — закричали патриарху озорники, все бывшие астраханцы. — Ты с людьми и говорить-то не умеешь, всё с Богом!

   — Пришло время нам самим разобрать, кто нам надобен! — взъярились староверы. — Ты ступай кушать куры рафлёные со своими турками да с блядьми патриархами восточными — с предателями благоверия.

Аввакумовыми словесами ругались, не зная, что батька их стал пламенем, в Серафимовых крыльях пёрышком.

Замахивались на святейшего, говорить не дали. Патриарху пришлось отступить.

Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, защищая святейшего, вспомнил наконец, что он начальник над стрелецкими полками, ногами затопал:

   — Как вы смеете?! Вон из Кремля! Чтоб духу вашего здесь не было. Не то велю всех — на колы! Всю стену Кремлёвскую колами вашими утыкаю.

Стало тихо. И не как в грозу: сначала молния, а потом гром. Сначала рёв, а просверк бердышей уж потом. Стрельцы, прорвавшиеся со стороны сеней Грановитой палаты, расшвыряв стражу и бояр, кинулись к ненавистному князю Михаилу, схватили, раскачали, кинули с крыльца. Стрельцы, стоявшие внизу, в едином порыве подняли бердыши и приняли на копья глупого своего начальника.

   — Любо! — Кровь дождём кропила толпу. — Любо! Любо!

   — Матвеева! — Это был уже не крик — визг поросячий.

Стрельцы кинулись к Артамону Сергеевичу. Он отшатнулся, взял царя Петра за руку, но ручка-то была детская.

Боярина потащили, сшибли с ног. Князь Черкасский кинулся на Артамона Сергеевича сверху. Стрельцы драли князя, как волки. Летели лоскуты кафтана, шапка в одну сторону, сапог в другую.

«Господи, зачем Ты меня не оставил в Лухе? — успел подумать Артамон Сергеевич. — Господи! Защити Андрея».

Тело боярина пронзили две дюжины копий. Кровь хлестала, как хлещет вино из бурдюка.

   — Любо! — слышал Артамон Сергеевич последнее в своей жизни. Стенька Разин склонился над ним, заслоняя белый свет, кровавый, огромный.

Артамона Сергеевича кололи копьями, секли саблями.

Наталья Кирилловна, видя смерть воспитателя своего, кинулась бежать, увлекая за собою Петра.

   — В церковь! В церковь! — кричала она то ли самой себе, то ли сыну.

Стрельцы, как муравьи, облепили крыльцо, обгоняли царя и царицу, изрубили вставших в дверях стрелецких полковников Юреньева и Горюшкина.

Царица и Пётр забежали в церковь Воскресения на Сенях. Рядом с государыней оказался её брат Афанасий.

   — Господи! Прячься!

Афанасий потерянно озирался:

   — Куда?

К нему подскочил карла Хомяк, потянул за собой в алтарь, показал под престол:

   — Полезай!

И уже в следующее мгновение в церковь ввалилась толпа стрельцов.

   — Царица, куда братьев подевала?!

Стольник Фёдор Салтыков загородил великую государыню.

   — Да это же Афанасий! — обрадовались убийцы.

   — Это Салтыков! — завопил Хомяк. — Это Фёдор!

Но копья уже вонзились в несчастного.

   — Салтыков? — Убийцы склонились над бездыханным.

Кто-то сказал:

   — Надо отослать тело к батюшке его, прощения у него попросить. Боярин Пётр Михайлович добрый человек.

Тело подняли, понесли, но другие убийцы набросились на Хомяка. Загнали в угол, принялись покалывать копьями:

   — Где Афанасий?

Хомяк терпел, но беднягу подняли, содрали сапоги и держали над горящими свечами. Карла взвыл — указал на престол.

Афанасия вытащили, выволокли на крыльцо.

   — Нарышкин! Любо ли?

   — Любо! Любо! — кричали снизу.

Приняли Афанасия Кирилловича на копья, тело четвертовали.

Дворец, Терем — перевернули вверх доном: искали Ивана Кирилловича.