Столп. Артамон Матвеев

Пшеничка поднималась густая, изумрудная. Ветерки бежали струями, и Малаха осенило:

— Вот оно, времечко-то! Весело течёт. — Сдвинул с глаз лошади чёлку. — Наше с тобой.

Вспомнил первую свою пахоту. У отца сидя на плечах, «пахал». Прост был батюшка, но ради его простоты к ним в избу мужики приходили из далёких деревень, из других уездов даже. Поговорить приходили. В отца, знать, уродился: о всей жизни беспокойство. Как не беспокоиться? В Москве опять беда. Кровь, грабёж. Был один царь, стало два, а нынче вроде бы уже троица. Баба в Грановитую палату впёрлась, сама на троне, а цари у ног её, на скамеечках — дурак и отрок.

Лошадь вздохнула, и Малах вздохнул.

   — Всё ты у меня понимаешь... Бог с ними, с царями! Буря да град не побьют нивушки, засуха не иссушит, огонь не спалит, дождь не замочит — будем с хлебом.

Полез в корзину, достал со дна тряпицу. Блинков с собой в лес прихватил, да позабыл о них.

Дал блин лошади, другой сам ел. И ахнул.

   — Видишь в поле-то? Рыжего? Коростель... Дружок мой. На крыльцо по вечерам сядешь, а они, дергуны-то, — дрын-дрын, дрын-дрын... Тут тебе и звёздочка загорится.

Малах разделил последний блин, половину дал лошади, свою половину ещё надвое. Кусочек в рот, остальные по земле раскрошил. Коростелю.

Подошёл к полю, коснулся ладонью вершинок стеблей. Стебли под ветерками пошевеливались.

   — Ласковые мои детки, — сказал стебелькам Малах. — Я для вас силёнок не жалел, теперь уж вы сами старайтесь, растите.

Поглядел в небо, а оно немудрёное, синенькое.

   — Не оставь нас, Господи! — попросил Малах.

На сердце у него было спокойно: чего-чего в жизни не случалось — не оставил его Иисус Христос одного со злом, все бури — добром кончались. Перетерпи — и Господь Бог наградит тебя подарочком, а подарочку цены нет — жизнь.

10

Малах в поле, Савва на корабле. Сидел, привалясь к корме, рекой дышал. На душе было уж так широко, высоко, как это случается на Волге, под нижегородскими необъятными небесами.

Накупив ярмарочных товаров, Савва пустился в очередное плавание и уже знал, с чем будет обратно. Подружился в Нижнем с текинскими купцами. Обещали привезти в Астрахань ковры. У текинских ковров было дивное свойство набираться с годами таинственного блеска и густоты цвета. Договорились и о большом ковре — три сажени на три. Такой ковёр, если он и вправду хорош, можно бы в Оружейную палату продать, а то и подарить ради царёвых очей, ради целования царской руки. Увы! Великие государи пошли ненадёжные. Фёдор во цвете лет помер. Иван да Пётр на роводках у царевны. Да Бог милостив: у бабьего всевластия век должен быть короткий.

Заложа руки за голову, Савва смотрел на небеса. Неужто вся его жизнь запечатлёна в сей бездне и придётся ответ держать за каждую слабину, а то ведь и за подлость... Много чего было срамного в жизни. И всё ведь по мелочам. Чего-то кому-то не дал, пожалел, на что-то польстился... А уж о гордыне лучше молчать. В столпники себя определял! С Богом собирался разговоры вести...

Во сне не приснится, что сталось. Савва погладил дубовый брус.

   — Корабельщик...

А перед глазами уже зияла пустозерская яма, и Аввакум на дне. Сожгли батьку. Возвёл-таки на себя ярый царский гнев. Все писаньица! Правда! За правду только вступись — и пропала жизнь. Будут ломать, пока не согнут в дугу, а то и хребет сломают, не хуже медведя.

Небо синело безвинно. Сердце кровью умылось.

   — Господи! Почему за служение Тебе, за Правду-то — нет человеку земных наград? Небесная жизнь, может, и чудо, среди лучей-то, без тверди под ногой, но ведь без материнства, без отцовства, без ласки чад, без того, что ты — ответчик за всякий прожитый день и час...

   — Монастырь Макарьевский! — крикнул рулевой.

Савва поднялся.

   — Приставать не будем. Ветер попутный. За ночь Васильсурск пройдём.

Солнце клонилось к закату. Монастырь сиял в лучах непорочною белизной.

«Вот преподобный Макарий, — думал Савва. — С отрочества в иноках. Отца не пожелал видеть, руку подал через стену. В иной жизни, мол, встретимся... Всех дел — усердный молитвенник, а какая слава была дана: булгарский хан отпустил из плена благоговейно, да ещё четыре сотни с ним. А это ведь рабы, богатство... Жил преподобный две сотни лет тому назад, но вот оно, его детище, — Желтоводский монастырь, да есть ещё и в галической земле — Унженский».

На себя переводил. Что останется от раба Божьего Саввы? Кораблик быстро сгниёт... Спохватился: грех унывать!

   — Господи! Благодарю Тебя за всё, что посылал мне! Много по земле хожено, да и по водам. Не оставь сыновей моих, старшего и младшего. Дай нам жизни с Енафою не больше, не меньше, а сколько у Тебя записано в Книге.

Опять ушёл на корму, смотрел, как отдаляется Макарьевский монастырь, как земля, ставшая своей, кутается в голубую дымку. До Мурашкина отсюда часа два на лошадке.

Совестно стало — жить бы да жить у тёплого жениного бока.

   — Зимой слаще! — сказал себе Савва, чувствуя озорство в биении сердца: простору радо, дороге.

У самого борта ухнуло. Брызги в лицо.

   — На белугу, что ли, наехали? — крикнул Савва кормщику.

   — Слава Богу, не на мель!