Столыпин

Лопухину стало вспоминаться кое-что из прошлого террориста Бурцева.

Но теперь-то перед ним был не террорист, а вполне респектабельный, известный издатель. Он выискивал такие черные пятна на звездных мундирах, что ого-го!.. Лопухин положил руку на плечо былому недругу:

– Я слушаю. Давайте без обиняков.

– А если без обиняков, так вот что. Ваша дочь – в обмен на фамилию провокатора, который вами был заслан в партию эсеров.

Лопухин чувствовал, что ему не отвертеться, но взыграло ретивое:

– Да как вы смеете шантажировать меня?! – Он вскочил.

– Ну, положим, шантажирую не я. В ЦК партии эсеров я не вхожу, но меня попросили провести эту сделку. Люди уважаемые. А этот провокатор не принесет добра ни революционерам, ни полиции. Да и потом – вы уже не служите, чего церемониться. Сядьте да налейте еще по рюмочке… за наше общее прошлое!

– За мою дочь! Коль на то пошло…

– Ничего не имею против. За дочь так за дочь.

– Жива она?..

– Я уже сказал: жива. Тюремное заключение ее прекрасное, при горничной. Не как я когда-то – в каземате…

– Да, бывало…

– Меня не интересуют ваши покаяния. Фамилия, сенатор! Или я ухожу.

Теперь и Бурцев встал, посмеиваясь.

– Хорошо! На посошок – и я говорю… Но гарантии?

– Мое имя. И моя рука. Мало?!

– Вполне достаточно. На посошок! – махнул он мировую рюмку. – Руку!..

Бурцев протянул руку, которая когда-то крепко держала браунинг, да и теперь не ослабла.

После его пожатия Лопухин встряхнул свою кисть, улыбнувшись:

– Да, жив курилка! Фамилия? Она вам известна: Азеф. Удивлены?..

– Признаюсь, да… Но в вашей правдивости не сомневаюсь. Честь имею! На следующей станции я выйду и дам телеграмму. Дочь встретит отца на Лондонском вокзале.

Он приподнял уже надетую шляпу.

Глядя ему в спину, Лопухин вздохнул: «Как скверно идет за нами наше прошлое!»

VII

В те дни, видя в Лондоне живую и веселую дочку, он и понятия не имел, что под прошлым подводит последнюю черту Борис Савинков.

Даже министр внутренних дел и опытный сыщик полковник Герасимов уже задним числом узнали, что в Париже состоялся суд чести. Да, эсеры чтили честь выше закона. На суд чести из разных уголков эмиграции собрались Кропоткин, Вера Фигнер, в революцию вышедшая из Шлиссельбурга; несгибаемая каторжанка Брешко-Брешковская, ну, и более молодые: Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков, конечно. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Фигнер предложила:

– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.

Савинков не возражал. Но напомнил:

– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.

Да, тяжелая вещь письма…

«Дорогой мой,

конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»

«Дорогой мой,

сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».

– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!

Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.

– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.

– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.

Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.

«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»