Столыпин

– Каждому святому подобает делать чудеса, – пожалуй, уже излишне отхлебнув из фужера, несколько высокопарно начал Алешка. – Ни один порядочный святой не может без них обойтись. «Делать чудеса» – это, можно сказать, обязанность святого, я бы сказал по-ученому – функции, по которой и распознается его житие…

– Давай без философии, – перебил Столыпин. – Говори, как истинный полицейский сыщик.

Лопухин немного обиделся, но продолжил уже более точно:

– Григорий Ефимович Распутин родился в селе Покровском Тюменского уезда Тобольской губернии в 1863 году…

Это Столыпин уже знал. У отца, Ефима Васильевича, земледельца и рыболова, видимо, был некоторый достаток. Во всяком случае – ветряная мельница, которая крутила своими крыльями живые денежки. Лопухин говорил то, что противоречило петербургским россказням. Отнюдь не от бедности пошел шляться по Руси сынок Ефима. Конечно, не своей корявой рукой, а чьей-то наемной умильно сочинял он свое «житие»:

«В 15 лет, в моем селе, в летнюю пору, когда солнышко тепло грело, а птицы пели райские песни, я ходил по дорожке и не смел идти по середине ее… Я мечтал о Боге… Душа моя рвалась вдаль… Не раз мечтая так, я плакал и сам не знал, откуда слезы и зачем они. Постарше с товарищами подолгу беседовал я о Боге, о природе, о птицах… Я верил в хорошее, в доброе… и часто сиживал я со стариками, слушая их рассказы о житии святых, о великих подвигах, о больших делах, о царе Грозном и многомилостивом… Так прошла моя юность… В каком-то созерцании, в каком-то сне… И потом, когда жизнь коснулась, дотронулась до меня, я бежал куда-нибудь в угол и тайно молился… Неудовлетворен я был… На многое ответа не находил… И грустно было… И стал я попивать…»

Стоп-стоп! Рука наемного борзописца, сочинявшего сказку, на этом месте невольно дрогнула. Все-таки грех великий – из распутника делать святого. Уж лучше так, словами Алешки Лопухина:

– Пьянство, как известно, до добра не доводит, по себе знаю… – Рассказчик снова приложился к фужеру. – Из благочестивого отрока вышел в конце концов не верный помощник своему отцу в хозяйстве, а блудодей, табакокур, вор и хулиган, которого нередко колотили почтенные отцы семейств и даже неоднократно, по приказанию исправника, били розгами. Бывало, едет он за хлебом или еще за чем в Тюмень… – опять отвлекся Лопухин, – да, едет, а возвращается домой ни с чем, без денег, пьяный, избитый, а часто даже без лошадей… Каков святой!

– Не отвлекайся. Времени мало, – поторопил его Столыпин. – С чего началось – вот главное.

– Случилось так… Однажды пришлось Григорию отвезти в Тюмень студента духовной академии, монаха Мелетия Заборовского, ставшего потом ректором Томской духовной семинарии. Студент-монах во время этой поездки произвел на Григория а-агромное впечатление! Всего лишь благочестивой беседой. Утверждали, так было. Пьяница Григорий «одумался», покаялся и вскоре круто изменил образ жизни. Тут-то и начались чудеса!

Шла обычная молотьба, когда все домашние старались использовать погожий день. Не любивший серьезной работы Гришка рассказывал разные церковные притчи и до поры до времени мог не слишком ревностно махать цепом. На него прикрикнули да и посмеялись над лодырем. Тогда Гришка воткнул лопату в ворох зерна, тяжелый цеп еще раньше бросил. Не батрак я вам!

Вот прямо с тока и пошел он по святым местам. Ходил целый год, кормился – такой-то дылда! – Христа ради. Святые места, как говорили, осматривал. А когда возвратился домой, то первым делом выкопал в хлеву пещеру и молился там Богу две недели. Другие судачили – пил две недели беспробудно. Тут ему явился давно почивший в Бозе святой Симеон Верхотурский. Во сне и сказал: «Григорий! Иди, странствуй и спасай людей». И Григорий пошел, опять Христа ради.

Где он только не бывал! И в Верхотурье, и в Саровской пустыни, и в Одессе, и в Киеве, и в Москве, и в Казани… Жизнь у паломника такая.

Ко времени своего просветления был Григорий уже женат. Между странствиями от супруги Прасковии родился сын Дмитрий, а потом и дочки, Матрена да Наталия. Как уж там семья жила, о том молва умалчивала. Эки мелочи! Слух о новоявленном праведнике стал распространяться далеко за пределами села Покровского. У Григория появились ученики – то бишь ученицы, поскольку мужики по обычаю норовили его поколотить. У женщин, особливо у молоденьких девушек, души более чуткие. Поклонниц своих он любовно звал «сестрами». Как на подбор, все молодые, красивые и страстно веровавшие в своего учителя. И он веровал в них. По-особому творил молитвы под какой-нибудь столетней лиственницей. Место моления «сестры» устилали мягким мхом. И после каждого многогласия «Господи, помилуй!» по очереди целовал их, обнимал, ласкал, а нередко, в восторге подвижническом, и плясал с ними вместе. Чтоб порадовать Бога и милых сестриц…

Но ведь зависть!.. Поклеп… Как не завидовать таким праведникам?!. Жаловались односельчане на Григория начальству: мол, губит он деревню порчей девок, под каждый праздник на паперть, а то и в избы прямо на порог подбрасывают новорожденных младенцев. «И откуда они только берутся?» – лукаво сетовали односельчане.

У исправника и без того хлопот невпроворот – пьяницы, прелюбодейство, а теперь еще и переселенцы со всей России напирали. Дался ему какой-то Гришка! Старец, которому едва за сорок перевалило…

А тут на одном богомолье слухи навели на Григория купчиху Башмакову. Она только что похоронила мужа и при всем мужнином миллионном наследстве очень страдала душой… Как было не помолиться в тиши и уединении?

Святой старец помолился вместе с ней, наособь от прочих сестриц; молодо-зелено, а за душой ни гроша. Брысь, греховодницы! У купчихи душа была побогаче, и душой своей любвеобильной она сильно к старцу привязалась. Пора было, наскучившись за мужем, мир посмотреть и себя показать.

Повезла Башмакова Григория знакомить с близкими ей людьми. Сначала в Казань, потом в Киев, в Москву и прямиком в Петербург. Чтоб пред Иоанном Кронштадтским и себя показать, и святого заодно. Страсть как любили купчихи святыми хвастаться!..