Столыпин

Шорохи были странные в эту ночь, под какой-то утомительный, вещий сон. Бог не часто баловал Петра Аркадьевича сновидениями, а тут – нате! Наслаждайтесь и услаждайтесь! Право, ведь и сны бывают ироничными.

Шорохи в некий голос обернулись. Не то мужской, не то женский… может, кошачий?.. Много тут кошек в старом дворце приют нашло; иногда веселыми концертами слух услаждали. Хотя не март же…

Он не страдал галлюцинациями. Вся жизнь проходила в счастливом и зримом естестве. Стыдно, но немного посмеивался над матерью, которой под старость все больше и больше снились Балканские горы, красные фески, обезглавленные русские офицеры, молодые болгарки с распоротыми животами… В последние годы мать постоянно слышала какие-то шаги, шаги…

Здесь выходило даже явственнее. Старый паркет обижался на свою долю. Но кому что предназначено. Петр Аркадьевич умудренно посмеивался. Даже будучи беззащитным на своей кровати, страха он не испытывал. Перед кем, перед Понятовским? Пусть и на том свете молит Бога, что генеральс-адъютант Александр Столыпин доставил его в Гродно со всеми королевскими почестями и поместил отнюдь не в тюрьме – во дворце, построенном на денежки юной пассии Фике, ставшей потом Екатериной, да еще и Великой. Сама она ни раньше, ни позже здесь не бывала, следовательно, не бывало в этих стенах и ее шагов. Да и не могла же гордая самодержица доверять паркету босые ноги. А что были они босы – не оставляло сомнения. Пальчики щебетали, что птички небесные. Пугливы и осторожны! А если не птичка, так балерина на этих пальчиках ступала! Хотя какой балет!.. В Гродно не было балета, а заезжие артистки топали, как кобылицы. Право, не спал же Петр Аркадьевич, если рассуждал столь здраво. Но шаги, которые приближались к его постели, перебивали всякие рассуждения, затирали мягкими стопами. Бархатными, что ли? Невесомость, ночная песнь под ногами… ножками их следовало назвать! Петр Аркадьевич понимал: стоит самому встать на ноги, как все и разъяснится. И незачем ломать сонную голову. Здесь не было губернатора, лежал на мягком, превосходно взбитом пуховике усталый барин, да что там – голос, голос, обратившийся в игривую песенку. Слов он не мог разобрать – одна звенящая верхняя нота. Упоительная, как восходящее солнце. Долго ли ему восстать из вод Немана при такой-то короткой летней ночи? Как и ему самому – встать наконец с пуховика. Ведь песнь ночная уже здесь, у самого левого уха, – спал он на правом боку, все верно. Неуж слух притупился иль заспался? В самом деле, можно бы и понять, о чем ему напевают. Да и узреть нечто знакомое, в горячей плоти. Он приказывал с вечера приоткрывать огромные, трехъярусные окна, чтоб прохлада неманской рекой текла в огромную спальню. Здесь рота солдат уместилась бы, а ему приходилось коротать ночь одному… Где-то Ольга, где-то дочки? Хотя не может быть, чтоб он пожаловался на одиночество – в ответ на тихую, печальную песнь. Она объяла его всей своей усладой, она обнимала, как невеста. Как же, он не забыл эти, первые, объятия! От них рождаются детки… Стыдно подумать… но не было стыда, не было. Он видел все, он во все глаза смотрел, как песнь обретала ясные женские черты. Белоснежные, никогда не видавшие солнца. «Боже правый!.. Пой, пой!» – кажется, шептал он, вовсе не рожденный для таких песнопений. Дело его было – кого-нибудь ругать или улыбкой величественной награждать – не смеяться же оглашенно! Радость распирала все его большое, раздобревшее тело. Теперь, в легкой ночной рубашке, он понимал, как нелеп бывает в губернаторском сюртуке, с Анной на шее, тем более в золотом камергерском мундире. Вот чего стыдиться нужно – мундира, любого мундира. Чего же стыдного в том, что песнь мягкими волнами плещется по его неприкрытой, волосатой груди?

Под песенку обоюдную

Чаму ж мне не пець,

Чаму ж не гудець?..