Столыпин. На пути к великой России

Всячески пытаясь перевести борьбу с революцией с полей кровавых сражений в мирную борьбу идей и мнений, Столыпин категорически отказался в одностороннем порядке пойти на отмену смертной казни. Как известно, либеральная интеллигенция предлагала ликвидацию карательной системы государства. Еще депутатами первой Думы был поставлен вопрос о полной амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших убийство. Наивная кабинетная интеллигенция тешила себя иллюзиями, что доброта власти вызовет прекращение террора. Столыпин видел выход в ином. «Улучшить, смягчить нашу жизнь, – говорил он в Государственной думе, – возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой. Ведь изнеможенное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь и необходимо начинать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары»[601].

Понимая политическую необходимость применения исключительных мер, Столыпин молил Бога снять с него столь непомерный крест. «Что же касается исключительных методов, – говорил он в беседе с П.А. Тверским, – то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. (…) Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть»[602].

Когда кадет Родичев в III Государственной думе бросил ему в лицо обвинение в организации кровавых расправ и так называемых «столыпинских галстуков» (виселиц. – Д.С .), Столыпин не только покинул зал заседания, но и вызвал зарвавшегося политикана на дуэль. Поступок хотя и нельзя назвать христианским, но он вполне соответствует еще не устаревшим тогда представлениям о дворянской чести. К тому же своими обвинениями Родичев не только оскорблял премьера, но и косвенным образом бросал тень на имя монарха[603]. Однако дуэль не состоялась. Родичев, как дворянин, осознал низость своего поступка и лично принес извинения Столыпину.

Во всех же остальных случаях оскорблений и нападок в свой адрес премьер действительно сохранял спокойствие. «На меня лично могут нападать сколько угодно, – говорил он еще в 1906 г. корреспонденту газеты Journal, – мне это все равно. В явлениях этого порядка я предпочитаю воздерживаться от возмездия. Одна маленькая туркестанская газетка называет меня Хлестаковым. Мне это безразлично»[604].

Еще одной нравственной чертой Столыпина как государственного деятеля и христианина была его готовность нести ответственность за деятельность своих подчиненных. Необоснованное применение насильственных мер к населению премьер воспринимал весьма болезненно, считая и себя ответственным за подобные действия со стороны отдельных губернаторов. Посылая к одному из таких губернаторов ревизора, Столыпин говорил: «Он сажает в тюрьму за вылитое на улицу в уездном городе ведро помой, засадив туда каких-то девочек, дьяконских дочерей, и не хочет понять, что этим сыплет мне на голову горячие уголья»[605].

Добровольно взятое на себя бремя ответственности за введение исключительных мер утяжелялось глубоким личным потрясением, пережитым после взрыва на Аптекарском острове. «Боязнь за жизнь дочери, – воспоминает об отце Мария Бок, – и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь перевязанный в своей кровати, – и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папб косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы, за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо»[606].

В день годовщины смерти пострадавших при взрыве Петр Аркадьевич присутствовал на закладке памятника. Здесь, на месте трагедии, премьер молился об упокоении невинных душ и собственноручно заложил первый камень под основание памятника. Через год памятник-обелиск, украшенный иконой Воскресения Христова, будет открыт. На бронзовой доске напишут имена всех погибших от взрыва и умерших от ран на вечную молитвенную память[607].

Пять лет спустя, когда сам премьер будет смертельно ранен пулей Богрова, близкие станут свидетелями еще одного духовного акта, проявленного Столыпиным. Его, умирающего, в последние дни интересует не собственное выживание, а судьба музыканта, раненного в оркестре той же пулей. Когда Петр Аркадьевич узнает, что тот ранен легко, из уст его вырывается вздох облегчения: «Слава Богу!» – и он осеняет себя крестным знамением, вспоминая, что на Аптекарском острове десятки человеческих жизней стали ценою его избавления[608]. «Какой он бедный, – говорил Столыпин, жалея и Богрова, – он думал дать счастье России, – я видел по его бледному лицу и горящим глазам». Петр Аркадьевич хотел непременно просить товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова о снисхождении к своему убийце. Для общества это был еще один пример благородства жертвы к виновнику своих страданий[609].