Стопа бога

Про коллекционера мы с Гаспаром ничего существенного так и не узнали. Пожалуй, наиболее ценными и по-своему исключительными оказались данные о том, что все памятники он закупал не напрямую, а через посредника – некоего Карлоса дель Кампо, плантатора, жившего на два континента, в Перу и в Испании, и в общем-то к живописи не имевшего отношения. Что же до самогó коллекционера, то Гаспар доподлинно установил его участие в немалых грузовых поставках на перуанские берега, куда он среди прочего отправлял и художественные материалы – возможно, те самые, которые использовали мастера из его приходной книги.

В дальнейшем Гаспар посвятил себя поискам сведений о Карлосе дель Кампо, для чего отправился в Перу, сумел раскопать там немало интересного в архивах. Однако найденные им материалы проливали свет исключительно на неудачную, закончившуюся полным разорением плантаторскую историю дель Кампо, а его связь с коллекционером и всеми этими якобы погибшими молодыми художниками не высветили ни в коей мере.

Ребята из «Изиды», которых Скоробогатов разрешил подключить к нашему исследованию, занимались поиском новых памятников из приходной книги, а также установлением фактов бытования уже выкупленных или просто локализованных памятников. К сожалению, за месяцы кропотливой работы они едва продвинулись. Я же в свою очередь сосредоточился на единственном выжившем художнике – Оскаре Вердехо.

Он прожил долгие двадцать пять лет с того дня, как официально опроверг свою гибель, и был обязан оставить хоть какие-то намёки на то, что с ним происходило с 1787 по 1809. Мне удалось восстановить ключевые вехи его биографии до и после этого странного, скажем так, загробного периода. Наибольшее внимание я уделил последнему году до исчезновения и первому году после возвращения. Сполна изучив некоторые из найденных писем его друзей-художников, а также воспоминания, уже в старости написанные и опубликованные его двоюродной внучкой, – Оскару в них в общей сложности уделено чуть больше двух страниц, – я убедился в главном: двадцать два года пребывания в неизвестности полностью изменили этого человека.

На преждевременных похоронах о нём говорили как о мечтателе, бесконечно талантливом, отзывчивом, жадно стремившемся показать обывателям истинную красоту мира. Оскар был близок со своей семьёй, руководил им же открытым клубом молодых живописцев. Судя по единственному из сохранившихся портретов Оскара, он был красавцем. Затем, объявившись в родной Севилье двадцать два года спустя, наш художник показал себя другим человеком. Кажется, он вообще предпочёл бы сохранить инкогнито, если бы не потребность в семейных деньгах. Оскар замкнулся, подурнел после долгих, истощивших его тело болезней. Поговаривали, что он сошёл с ума, а друзей, согласившихся вновь принять его даже в таком виде, оттолкнул неусыпной паранойей – всюду подозревал слежку и пугал близких разговорами о неизбежной каре, которая должна постигнуть его за тяжкие грехи. Да, ко всему прочему добавилась набожность, доведённая до одержимости. И больше никаких разговоров о свободе творчества. Он, судя по всему, вообще ни разу не взялся за кисть после возвращения, хотя до того с неизменным постоянством отмечался в приходной книге коллекционера.

Отец Оскара ещё в конце восемнадцатого века погиб от оспы, а здоровье его матери, надо полагать, подорвали для начала радость при виде ожившего сына, а затем ужас перед его безумием – она скончалась через два года после возвращения Оскара и тем самым обеспечила ему безбедное существование. И как же поступил этот мечтатель и живописец? Продал всё, заделался простым сапожником и до конца дней жил в хибаре где-то на Гвадалквивире, заколотив окна, обнеся участок двухметровым частоколом и сделавшись посмешищем для всей округи.

Если Оскар и рассказывал кому-то об участи других художников из приходной книги, а главное, о том, почему они окончательно пропали после 1815, то упоминаний об этом я не нашёл и сосредоточился на последнем годе перед его инсценированной смертью. Здесь мне наконец удалось найти кое-что любопытное.

Архивов самогó Оскара по понятным причинам не сохранилось. Перед тем как продать родительский дом, он избавился от всего, что могло хоть отчасти рассказать о его прошлом. Однако в письмах одного из друзей Оскара – ещё времён его молодости – сохранилась любопытная брошюра. В общем-то, ничего особенного. Некое общество обещало помочь молодым художникам, предоставив им полную свободу творчества «за пределами самых смелых фантазий». О какой свободе и о каких фантазиях шла речь, в брошюре не уточнялось, однако всем желающим предлагалось пройти своеобразное собеседование в одном из особняков Севильи – там надлежало доказать свой талант в живописи, скульптуре, архитектуре и т. п., а доказав, получить дальнейшие указания. Оскар в 1786 переслал эту брошюру своему другу с предложением вместе пойти по указанному адресу. Друг отказался, что явствует из письма, в котором он насмешливо пересказал эту историю своей невесте.

О том, что произошло дальше, я не знаю. Поначалу даже не был уверен в существовании такого сомнительного общества, а главное, в том, что Оскар в него вступил. В брошюре не было имён, названий, если не считать точного адреса. Я не понимал, за что зацепиться, – подобных клубов, объединений и тайных обществ открывалось предостаточно. Какое из них искать?

Я не сдавался. Понапрасну провозившись со списками художественных сходок тех лет, переключился на сам особняк, где, предположительно, устраивались собеседования. Он сгорел в пожаре конца девятнадцатого века. Пришлось ограничиться научно-технической документацией, и вот тут меня ждал сюрприз. Владельцем особняка с 1771 по 1816, когда он был продан в уплату долгов, значился Алексей Иванович Затрапезный.

Я уже встречал это имя. Алексей Иванович владел особняком на Пречистенке – тем самым, что впоследствии нарисовал наш с тобой Берг. Думаю, ты и сама успела это выяснить, а сейчас, услышав о нём, удивилась не меньше меня.

Катя, пойми, в первом приближении, когда Егоров только посвятил меня в детали, дело показалось занимательным, но едва ли стоящим чрезмерного внимания; теперь же я окончательно убедился в его исключительности.

Итак, Затрапезный. Богатейший наследник ярославских мануфактурщиков, обезумевший под конец жизни и сгинувший где-то в лесах Южной Америки. Я не мог игнорировать очередное совпадение, и мои исследования планомерно перенесли меня из Севильи в Ярославль, где когда-то жила и процветала семья Затрапезных.

Работа там оказалась плодотворной. Я установил, что в 1766, за год до того, как Затрапезный продал мануфактуру, ему удалось вывезти из её поселений почти полсотни квалифицированных рабочих. И по документам Затрапезный вывез их без семей, для освоения, скажем так, новых технологий, которыми согласился поделиться его испано-перуанский коллега, Карлос дель Кампо, ранее известный нам как посредник, к чьим услугам прибегал коллекционер. Тут-то и сошлись концы с концами. Я наконец доказал связь между этими двумя персонажами, а заодно и важность безымянного клуба из Севильи, в котором перед исчезновением побывал наш злосчастный Оскар Вердехо.

Увезти в Перу полсотни ярославских рабочих – событие почти невероятное для тех лет, а Затрапезный устроил всё без лишнего шума. О том, что дель Кампо – испанский колонист, Алексей Иванович нигде не упомянул, хотя к тому времени испано-российские отношения были вполне гладкими, если можно назвать гладким их почти полное отсутствие, и скрывать этот проект не было видимых причин. А рабочие так и не вернулись в Россию. После того как сгинул сам Затрапезный, о них окончательно забыли.

Я отправил запрос Гаспару, продолжавшему работать в Перу и к тому времени не обнаружившему ни единого сведения ни об одном из мастеров из приходной книги, а потому успевшему разувериться, что они вообще когда-либо высаживались на берегах Южной Америки. Гаспар почти вышел из игры, которую сам же начал. Отчасти сказалась подхваченная им лихорадка, она хорошенько подпортила ему здоровье. Однако он успел установить, что никаких рабочих из России в документах не отмечено. Там, в испанской колонии, их и быть-то не могло. Они просто исчезли. Растворились вслед за Александром Бергом, Николаем Одинцовым, братьями Лот, Паскалем Дюраном и многими другими.

Между тем Покачалов обнаружил в хранилище Третьяковской галереи подборку из дюжины рисунков, выполненных итальянским карандашом. Среди авторов – несколько заштатных художников, получивших в 1808 заказ от Затрапезного. В отделе рукописей нашлось упоминание, что эти зарисовки так и не были отправлены по адресу заказчика в Испании, куда ранее каждый год отсылалось не меньше трёх десятков таких эскизов. Адрес, как ты догадываешься, указывал прямиком на особняк в Севилье. Ещё одна деталь, которая помогла отчасти устранить не только путаницу в датах Берга, но также и значительные погрешности в обустройстве изображённого им особняка. Берг писал картину не с натуры, а по чужим разрозненным зарисовкам. К тому же общий вид мог скорректировать сам Затрапезный, пожелавший увидеть принадлежавшее ему здание в чуть более привычном оформлении, да и не ведавший о проведённых в нём перестройках. Другое дело, что оставалось непонятным, зачем вообще понадобилось удалённо создавать подобные полотна.

Наконец, решающее открытие довелось сделать мне, когда я добрался до бумаг последнего из известных Затрапезных – дальнего родственника Алексея Ивановича по его родному дяде. Он состоял секретарём великого князя Константина Павловича, брата Александра Первого, а после его смерти перебрался в Париж по приглашению близкого друга. Именно в Париже я разыскал записи этого Затрапезного, в которые он со всей скрупулёзностью внёс основные события своей жизни и жизни наиболее памятных родственников. Немало строк было посвящено Алексею Ивановичу. Помимо всевозможных домыслов и слухов я впервые встретил упоминание дневника в кожаном переплёте, который Алексей Иванович вёл вплоть до того дня, когда окончательно покинул Россию. По словам последнего из Затрапезных, он держал дневник в собственных руках, однако прочитать его не смог, потому что тот был умело зашифрован. Дневник он ещё до переезда в Париж передал одному из родственников жены, любителю словесности. К счастью, его имя и должность были указаны сполна. Я знал, с чего начать. Вот только не предполагал, что поиски займут почти полтора года.

Теперь дневник найден, а главное, расшифрован. Сделать это, надо признать, было непросто, ведь Затрапезный писал его на смеси сразу трёх языков. И теперь я знаю, как поступить дальше; более того, понимаю неизбежность всех уже совершённых и ещё только задуманных поступков, равно понимаю и оправдываю поступки самого Алексея Затрапезного, которые со стороны кажутся безумными в своей расточительности. Разве может человек отказаться от возможности увидеть то, что скрыто от глаз других людей?

К сожалению, мне пришлось в полной мере передать расшифровку Скоробогатову, однако я понимал, что почти ничем не рискую. Аркадий Иванович не способен оценить значимость того, с чем мы столкнулись. Отчаяние после кончины жены сделало Скоробогатова чуть более восприимчивым, однако не лишило обычного прагматизма. До Затрапезного с его умом и желанием обрести подлинную свободу Аркадию Ивановичу далеко.