Stories, или Истории, которые мы можем рассказать

Добравшись до площадки второго этажа, Леон услышал привычный гомон — разноязычное смешение голосов. Доски настила были ничем не прикрыты, и каждый звук отражался эхом, казался громче, чем был на самом деле. Громкие звуки мелодий «Грейтфул дэд», спор об убийстве Льва Троцкого, еще один спор о позаимствованной когда-то бутылке молока и женский голос, по-видимому, успокаивающий ребенка.

Отец. Черт побери! Леон сглотнул слюну. Когда это закончится? Когда он перестанет бояться встречи с отцом? Когда перестанет бояться увидеть разочарование в его глазах?

Отец стоял у окна, сложив руки за спиной, как герцог Эдинбургский перед смотром полка. Он был высоким красивым мужчиной без семи дней пятидесяти трех лет, сдержанным и степенным. На нем был жесткий плащ на манер Хамфри Богарта. Он стоял. Потому что сесть было некуда. Во всей комнате не было ничего, кроме груды рюкзаков и нескольких спальных мешков, в одном из которых, свернувшись калачиком, спали две девочки-подростка.

— Ты что здесь делаешь, папа?

Отец обернулся.

— Здравствуй, Леон, — сказал он с такой интонацией, словно их встреча была неожиданной и он с трудом верил счастью. — А я ведь мог бы задать тебе такой же вопрос!

Он был совершенно расслаблен с виду. Надо отдать ему должное — кто из бывших одноклассников Леона мог похвастаться отцом, который способен был глазом не моргнув войти в такой бомжатник? Как-то во время долгих летних каникул, когда Леон был еще совсем мальчишкой, папа привел его с собой в редакцию газеты как на экскурсию. Тогда он сказал Леону: «Журналист должен везде чувствовать себя как дома, запомни это». Отец с улыбкой похлопал Леона по плечу и, поняв, что сын все равно не ответит тем же, тактично убрал руку.

— Рад видеть тебя. Ты в порядке?

Он задержал взгляд на шляпе Леона, но ничего не сказал. Его родители всегда проявляли понимание во всем, что касалось извращений моды. Они были очень терпимы — слишком терпимы. Ни одна из причесок Леона — ни небрежная «Зигги стардаст», ни неудавшаяся «Род Стюарт» — не беспокоила их. В этом-то и проблема, подумал Леон. Они могут отнестись с пониманием к подростковым бунтарствам, но вот серьезные вещи усвоить не могут.

Лицо юноши искривилось в гримасе.

— Тебе нужно было позвонить. Это не самое подходящее время. Я уже ухожу — друзья ждут — в «Вестерн уорлд».

Отец нахмурился, поднеся руку к пораненной щеке сына, но так и не коснувшись ее.

— Что с твоим лицом?

Леон хотел было отмахнуться: «О, пожалуйста, не суетись, мне уже двадцать лет». Но он не мог сдержаться — отец должен был знать. Отец должен был гордиться сыном. Ну а этот бред когда закончится?

— Я был там в субботу. Ну, ты знаешь, в Левишэме.

Испуг, отразившийся на отцовском лице, доставил Леону неподдельное удовольствие.

— Во время бунта? Тебя что — избили?

— Просто задели, — усмехнулся Леон. — Коп коленом заехал.

Отец округлил глаза. Его вечно все удивляло.

— Коленом? Леон раздраженно закатил глаза. Как можно настолько мало знать о жизни?

— Он был на лошади, папа. Этот коп был на лошади.

Леон сделал паузу. Ему хотелось, чтобы отец похвалил его, одобрил его поступок. Один-единственный кивок в знак того, что Леон поступил хорошо, приняв участие в антинацистской демонстрации в Левишэме. Но отец только разочарованно вздохнул.

— Почему тебе надо обязательно вмешаться во что-нибудь? В эти уличные потасовки? Горстка парней размахивает флагом, а другая горстка закидывает их камнями. Что это может решить?

Леон побагровел от ярости.

— Как ты не понимаешь? Ты-то как раз должен это понимать! Они фашисты, папа! Их нужно остановить! Разве ты не для этого воевал?

Отец в изумлении поднял брови и чуть было не расплылся в улыбке.

— Ты сравниваешь Монте-Кассино с потасовкой на улице Левишэма? Сколько же ты еще не знаешь, мой мальчик!

Вот почему я ушел из дома, подумал Леон. В его глазах стояли слезы. Постоянное принижение. Постоянная недооценка. «Ни черта ты не понимаешь», «ничего ты не знаешь».

— Мне безразлично твое мнение. — Но мнение отца было ему далеко не безразлично. — Зачем ты вообще пришел? Зачем?

— Твоя мать попросила, — ответил отец. Леону как под дых дали. Так, значит, это не отец беспокоился о нем. А она. Его мать. — Твоя мама не может понять. При всех твоих возможностях — и живешь с кучкой бомжей.

— Послушать тебя! — съязвил Леон. — Просвещенный либерал — а смеется над бездомными!

— Я не смеюсь. Я просто — я рад тебя видеть.

— Можешь говорить потише? — Леон сделал жест в сторону спящих девочек, тем самым словно напоминая отцу, что тот сейчас на его территории. — Они не спали всю ночь.

Отец уставился на девочек так, словно впервые их заметил.

— Кто они? — спросил он вполголоса. Любопытство было у него в крови. Вероятно, именно благодаря этому и стал таким хорошим журналистом.

— Их нашли спящими в телефонной будке в Юстоне. Они из Глазго.

Ему хотелось, чтобы отец понял. Увидел, за что сражается его сын. Леон боролся с фашизмом и несправедливостью, искал приют бездомным — и эти сражения были так же важны, как и те, в которых принимал участие его отец.