Стороны света (сборник)

— Так ведь и начальник твой из той же породы.

— Он хоть не трепло собачье, как ты.

— Эх, Гнатич, убогий ты человек. Тебе меня все равно не понять, а потому и обидеть меня ты не можешь, как ни старайся. Ты мне лучше скажи: правду говорят, будто бы ты бабу свою в Иркутск сплавил, чтобы с тещей любовь крутить?

— Дурак ты, Москва, — сказал Курлов обиженно. — Она там сейчас каператив строит.

— Никак, уехать надумали, Гнатич?

— Ну.

— А не жалко?

— А че тут жалеть? Че жалеть-то? — обозлился Курлов. — Живешь как скотина, а я по-людски хочу, с квартиркой, с водой горячей, сортиром теплым. Понял? Это тебе все — тьфу, голь перекатная. А мы уж сколько так живем?

— Так, значит, ты слабину-то дал первый?

— Здесь подыхать будешь — никто за тобой не приедет. И похоронить толком не похоронят.

— Да рано вы о смерти думаете, Владимир Игнатьевич, — встряла Катя. — Вы еще всех нас переживете.

— Все под Богом ходим, — строго ответил Курлов.

— Это да, — легко согласился Одоевский. — Ну спасибо тебе, Гнатич, за топливо. Иди с миром и больше не греши.

Вовчик чертыхнулся и ушел в дом.

— Ну, Катька, — сказал Одоевский и щелкнул пальцами, — теперь мы с тобой богатенькие. Хочешь, прямо сейчас на Ушканы махнем? Там нерпы пропасть, а берег мраморный.

— А гора налетит?

— Гора, — усмехнулся Одоевский, — горы ты не бойся. Кому суждено быть повешенным, тот не потопнет.

С Одоевским Катя виделась теперь часто. Москвич давно оставил снисходительно-насмешливый тон, сидел допоздна в ее светелке и говорил, говорил до тех пор, пока она его не выпроваживала. Он уходил, всем своим видом показывая полное желание остаться, а Катя, смеясь, его гнала и страшно шептала, что он компрометирует ее в глазах Алены Гордеевны.

— Катюшка, да все знают, что ты моя любовница.

— Уходи, я устала, спать хочу.

— Катенька, там темно, страшно одному плыть.

— Тогда спи на коврике с Динкой.

— Какая ж ты все-таки жестокая!

Иногда они ссорились, и Одоевский клятвенно заверял, что ноги его больше в этом доме не будет, и говорил, что знает одну бурятскую вдовушку в Онгурене, женщину бедную, но великодушную, и в ее доме есть место для его оскорбленного сердца, но через день после этой тирады снова появлялся. Катя привыкла к нему, и только было ей досадно, что Одоевский вечно один.

— Где же ваш друг Бабин или как там его, я забыла?

Москвич глянул на нее проникновенно и покачал головой:

— И думать о нем забудь, моя ясынька. Дед — монах, Илья Муромец, он в тайге силу копит и ни на что не отвлекается.

— А ты что ж не копишь?

— Я устал уже, Катенька, и не вижу смысла, зачем ее копить. — Одоевский вдруг загрустил. — Я, Катя, человек конченый. Пробовал быть инженером — скучно стало, пробовал поэтом — не получилось, занялся политикой и за то пострадал. Подался в дворники, потом в истопники, все на что-то надеялся, писал, размышлял, философствовал, был хорош собой и нравился дамам. Потом сам себе надоел, бросил все, уехал из Москвы, чтобы жизнь познать, там был, тут был, это попробовал, на другое поглядел — везде одно и то же. Ничего-то из меня не вышло. Живу покуда здесь, а надоест — махну в Америку.

— Зачем в Америку-то?

— Да незачем, — согласился Одоевский. — Но только ведь тут через пару лет Буранов все краны перекроет и хуже, чем при коммунистах, станет. Не повезло мне. Не в то время я родился. Родители мои князьями были, и век у них был счастливый, а нам что досталось? Одни объедки.

Когда он принимался жаловаться, Кате становилось скучно, даже как-то неприятно, и, чувствуя это, Одоевский усмехнулся:

— Да что тебе говорить? Прав Сашка — у тебя одна мысль: как бы замуж поскорее выйти.

«Врет», — спокойно подумала Катя.

А Одоевский, не сводя с нее испытывающего взгляда, едко продолжил:

— Выйдешь в конце концов за барина здешнего, подарит он тебе шубу от щедрот своих, два месяца будешь счастлива, а потом заскучаешь и начнешь изменять ему с Вовчиком.

Катя почувствовала себя задетой:

— Да что ж вы к Буранову-то все прицепились? Он хоть делом занят. А ты-то? Только ноешь да жалуешься, не мужик, а… — осеклась она.

Одоевский потемнел:

— Знаешь, моя радость, мне такие же слова жена бывшая говорила. Что ты за мужик без дела? А я не хочу никаким делом заниматься. И от жены ушел, потому что она из меня такого вот Вовчика хотела сделать — тащи, тащи, ломай спину. Все вы, бабы, одинаковые. Вон Курлова возьми того же — пошел бы он к Буранову, если б не дура его крашеная, которой, вишь ли, каператив захотелось. Едрена мать! Да к этому хапуге ни один уважающий себя человек не пойдет. Лучше бичом последним быть… Он же хуже партийной мрази. Те уже импотенты, евнухи, а вот он… не дай Бог такому развернуться. Грядущий Хам.

— Ты просто завидуешь.

— А, что с тебя, дурочки, взять? — махнул рукой Одоевский и пошел к морю.

«Ну и черт с тобой, катись», — подумала она, но в тот же день поругалась и с начальником.