Сторож брату моему

В молчании потекли минуты. Тихо журчал вычислитель. Белый спокойный свет лился из окон. Милое солнышко, звезда Даль, затаилась, как представлялось Уве-Йоргену, перед командой: «В атаку – вперед!»

Раскапывать руины Иеромонаху понравилось. Работа была спокойная, интересная. Иди, знай, что найдешь через минуту или час. Но что-нибудь да найдется.

Он раскопал все-таки вход в тот домик. Стал выкидывать землю изнутри. Повозился изрядно. Время от времени вылезал, отирал пот со лба – день был, как обычно тут, жаркий, – поглядывал, где девица, не сбежала ли. Нет, была всегда поблизости. Тихая, смутная немного. Скучает, понимал Никодим. Так и должно. Пара ему нравилась. Она – молодая, пригожая. Он – солидный, надежный. Совет да любовь.

В свой час позвала обедать. Поели. Никодим пробовал заговаривать. Хотелось поговорить о жизни – как она ее понимает. Девица отмалчивалась. Хотя ей, молодой, и негоже было молчать, когда спрашивают.

Отдохнув, Никодим полез копать дальше – все равно делать было нечего. Вырыл шкатулку с кристаллами, попалась еще фотография, залитая пластиком, сохранная. Была она вделана в крышку шкатулки изнутри.

Фотография была скорбная. Какие-то люди стояли у подгробной плиты. Вокруг – деревья с длинными иглами, здешние. Схоронили, верно, давно: плита уже влегла в землю. И имя было на плите. Кто-то из здешних преставился, стало быть. Как же звали его, сердешного?

Снимок был небольшой, плита смотрелась наискось, прочитать было трудно. Но зрение у Иеромонаха было отменное, не испорченное чтением смолоду. Он прищурился, повертел снимок и прочел все-таки. Одолел.

Ганс Пер Кристиансен – вот что было написано на плите.

И дальше – несколько строк помельче, уже и вовсе неразличимо.

Иеромонах задумался. Имя почудилось не чужим. Слышно было не Однажды. Кристиансен. Дай бог памяти…

И вспомнил.

– Анна! – он высунулся из траншеи, оперся ладонями о землю, вымахнул весь. – Анна, пойди-ка. Такое дело вышло, что сбираться надо. Капитана найти срочно…

Было так грустно, что хотелось плакать. Чего-то было жалко. Может быть, несбывшихся, непонятных каких-то надежд? Она не понимала и оттого становилась еще грустнее.

Сначала показалось – полюбила. Хотелось полюбить, и тут пришел человек – не такой, как все, интересный, уверенный, внимательный. Полюбила, была готова на все. А он почему-то медлил. Может быть, пренебрег, а может быть, и не хотел этого от нее. Или просто был нерешительным. Такое не прощается.

Конечно, молодым его назвать трудно, и она подметила взгляды товарищей, ребят и девушек. Но она была не такая, как они. Думала и поступала по-своему. Так ей казалось.

И если бы он показал, что любит ее по-настоящему, она бы привязалась, наверное, к нему серьезно и надолго. Навсегда ли – этого сказать, конечно, никто не может, но надолго.

Но он не показал.

Он забывал о ней за своими делами. Конечно, у всякого есть свои дела. Так должно быть. Но забывать нельзя. Внимание должно быть всегда. Подойти с цветком хотя бы. Посидеть, поговорить. Рассказать, как любишь. Какие бы ни были дела – вырваться, чтобы было ясно: дела делами, но важнее, чем она, на свете ничего нет и быть не может.

Такого от него не дождаться – она теперь ясно понимала.

Конечно, если бы она любила, примирилась бы. Но – теперь стало совершенно ясно – не любила. И интерес стал проходить. Потому что увидела: иногда он не знает, что делать, сомневается, колеблется. А ей надо было так верить в человека, чтобы по его первому слову кинуться, очертя голову.

Всегда все знают лишь люди недалекие; ей, по молодости лет, это было еще неизвестно.

Нет, не ее судьба.

Сказать ему – и уйти.

И опять, когда нужно – его нет. Оставил ее и улетел.

Нет, она права, безусловно. Хорошо, что вовремя поняла все.

Он, конечно, будет переживать. Но ничем ему не поможешь.

Скоро ли он там?

Терпение стало иссякать. И тут как раз позвал ее Никодим.

Иеромонах знал направление, и они быстро собрались и пошли налегке. Ходить оба умели. Шли как будто неспешно, но ходко.

Пахота под второй урожай была закончена, и поля, быстро покрывшиеся зеленым ковриком всходов, были пустынны. Но на лугах начинался сенокос.

Иеромонах посидел около кромки луга и, щурясь, полюбовался тем, как дружно взблескивали на солнце косы при каждом замахе.

Иеромонаху было грустно.

Войны не были для него новостью. Монастырь, в котором он когда-то, очень давно, принял постриг, находился на большой военной дороге.

По ней проезжали тевтоны, шли поляки, наступали свей. Потом они отступали, за ними шли русские.

Горели курные избы, вытаптывались поля, недозрелые колосья вминались в прах.

И сейчас, когда война началась здесь – а в этом Иеромонах не сомневался, – он жалел эти поля и этих людей, которым суждено было больше всех терпеть от всякой войны, а затем своим потом снова поднимать жизнь, чтобы опять лишиться всего через несколько лет или месяцев…

Сидеть без дела не хотелось, и Иеромонах встал.

Он подошел в косцам и попросил, чтобы ему тоже дали косу.

Косу для него нашли.