Сторож брату своему

Восседавший высоко на верблюде бедуин смигнул капли и поднял ладонь ко лбу. Темень густела стремительно.

– Я даже башни не вижу, – наконец, буркнул он.

– В цитадели есть башня. Высокая. В четыре уступа, – устало упрямился нерегиль. – На вершине шпиль. На шпиле знамя. Какое оно?

– Да никакое, о шын греха! Отштань от меня, кафир! Говорю же – ничего не видать ф такой темени! – злобно прошепелявил Лайс. – Отштань!

Оставалось лишь вздохнуть в ответ. Глубокая грязь под ногами и вправду становилась все чернее и чернее в гаснущем свете. Ноги выдирались из нее с утробным, жадным чавканьем. Зыбучая улица засасывала их в холодную жидкую жижу.

Небо раздумало моросить – с него вдруг полило. Лужи взбились крупными каплями, заплескались набегающими пузырьками.

– Мы не дойдем до городской стены! – заорал сквозь ливень Лайс.

– Хочешь ночевать среди шакалов и гул? – глотая холодный дождь, крикнул в ответ Тарег.

Языковед красноречиво дрожал в седле хадбана. То ли от страха, то ли от холода, то ли от всего вместе.

И тут они выплелись на открытое место. Дальше предместья не было – оно выгорело. Серо-фиолетовое небо легло прямо на неровный очерк черных стен и остро торчащих балок. Обугленные стропила провалились, стены раскатились камнями. Пожарище мокло под дождем, скалясь провалами ворот.

– Это еще с тех карматов осталось? – тихо спросил впечатленный Лайс.

– Какая разница… – пробормотал Тарег, вытирая залитое дождем лицо.

С подбородка текла вода, гуляющий на развалинах ветер облепил мокрые лохмотья, и тело задрожало.

– Мы тут в темноте не пройдем! – пискнул аз-Захири. – Нужно вернуться и… заночевать!

– Где? – резко спросил Тарег.

– В доме, – зябко поднимая плечи, жалобно предложил грамматист.

– В чьем?

Холодная злость в его голосе насторожила обоих.

– Да тут никого нет! – подал голос с верблюда Лайс. – Тут все дома ничьи уже!

– Да ну? – усмехнулся Тарег.

Нерегиль сказал это тихо, но его, похоже, услышали. Аз-Захири задрожал сильнее.

– Поворачиваем, – процедил Тарег. – Но ночь глядя мы тут и впрямь не пройдем.

* * *

Ледяное утро застало их неспящими.

Задвинутая длинным медным прутом дверь сочилась бледным светом сквозь широкие щели. Придерживающий створки прут они примотали к ручкам очажной цепью – для надежности.

Лайс плакал и судорожно дул на угли – все никак не мог поверить, что уцелели. Еще он плакал по верблюду и хадбану. Истошный рев и захлебывающееся пуганое ржание, а потом визг они услышали – когда? В полночь? Под утро?

– Надо было их завести, внутрь завести… – все бормотал бедуин, размахивая ладонью над очагом.

Тарег сказал им сразу, как прислушался к шорохам во дворе дома: погаснет огонь – им конец. Лайс рыдал, хлюпал, дрожал, молился – но поддерживал пламя. Подкидывал отсыревшие дрова и дул, дул на угли, до красноты и вздувшихся на лбу жил.

– Мы бы их тогда не сдержали, – в который раз повторил Тарег. – А так – они отвлеклись. И… поели.

Веки слипались, доски двери плыли и разъезжались перед глазами. Дрожа, он отнял ладони от шершавого дерева. В правой дернуло болью – ну да, заноза. Когда в дверь ударило с той стороны, рука съехала по неровно струганной доске. Левая ладонь чувствовала их, пожалуй, слишком хорошо и застыла в камень.

Засовывая руку за пазуху, Тарег смежил веки и чуть не обвалился на пол. Хотя стоял на коленях. Колени, впрочем, тоже затекли.

Они лезли настырно – всю ночь. Царапались, шипели, бормотали по-своему. Кутрубы. Кровососущая стая, из тех, что мгновенно заводится на пустошах и пожарищах. Обглодав трупы, они голодают, но не уходят. Ждут, наливаясь злобой. И нападают на дураков, осмелившихся заночевать прямо посреди их угодий.

К исходу ночи кутрубы расцарапали единственную преграду, которую получилось устроить на их пути. Углем из очага Тарег провел линию вдоль ступени порога, отсекая хлипкую, отдельно стоящую во дворе кухоньку от густеющего мрака. Еле ворочая коснеющим языком, произнес над ней все светлые Имена Сил. Мучительный стыд сковывал ему губы: о боги, какой позор. Князь Тарег Полдореа бормочет, как человеческая бабка, и чертит угольком на деревяшечке. Странно, что кутрубы не прорвались сквозь эту хилую защиту сразу. В пустом колодце его Силы гуляло гулкое эхо. «Кувшинная душа» – так на ашшари называли пустомелю, никчемного человека. Всякий раз, когда Тарег пытался понять это выражение, голова шла кругом: кувшин пустой, его пустое брюхо – душа. Первая метафора. А где вторая? Тот, у кого внутри так же пусто, – кувшин? Или его брякающее глиняными осколками битое нутро?

Глаза слипались.

Упершись ладонями в дверь, он всю ночь говорил на родном языке. Слова древней речи мучили слух тварей, лишали их воли. Кутрубы тоненько визжали, кружа в ночном дворе мертвого дома. Тарег читал – все подряд. Стихи. Сказания. Родословные. Ученые трактаты. Снова стихи.