Сторож сестре моей. Книга 2

Психотерапевт помог ей избавиться от опасного чувства жалости к себе, проявлявшегося в сексуальных фантазиях, направленных на пасынка. Она преодолела это. Она научилась отстаивать все то, что считала важным в своих отношениях с Бенедиктом, полностью подчинялась ему во всех несущественных мелочах жизни, и благодаря этому ее брак только выиграл. И сейчас она совершенно счастлива. А разве нет? Она поступила так, как опять-таки посоветовал ей психотерапевт: когда у нее возникал подобный вопрос, она намеренно начинала думать о чем-то другом, более важном.

В то время, как Луиза просила соединить ее с домом своей матери в Праге, шофер Теренс докладывал по телефону месье Прелентану, шефу службы безопасности «Тауэрс фармасетикалз» в Париже, в какое время он заехал за мадам Тауэрс, где она была, с кем встречалась или кого посещала, и какие распоряжения она дала ему относительно сегодняшнего вечера и завтрашнего дня. Он привык делать это всякий раз, когда мадам Тауэрс приезжала во Францию. На ежегодных собраниях служащих европейских отделений «Тауэрс» он узнал, что подобные отчеты входили в обязанности его коллег, работавших в других странах. Он полагал, делается это в целях безопасности Мадам, чтобы предотвратить похищение, или потому, что мадам Тауэрс, будучи намного моложе своего мужа, была, как шутили между собой шоферы, таким душистым горшочком меда, несмотря на ее ледяные манеры, что старик Тауэрс хотел убедиться — вокруг этого лакомства не кружатся другие пчелы.

Поскольку Теренс гордился своей способностью не упускать ни единой мелочи, он почти дословно повторил, что слышал, сделав только одну вполне естественную ошибку в произношении, назвав Яна Жаном.

Месье Прелентан тоже умел выполнять приказы. Он откомандировал сотрудника службы безопасности на мотоцикле к отелю «Ритц», распорядившись следить за мадам Тауэрс сегодня вечером, и составил обычное донесение в главный офис в Нью-Йорке.

Это было не в ее правилах, но, собираясь на обед со своим давно потерянным другом, Луиза примерила еще одно платье, прежде чем решила вернуться к первоначальному варианту. Она понимала, что это своего рода вызов. Она знала, что Бенедикт не любит платье, которое она все-таки выбрала — не потому, что оно было уродливым, но именно потому, что оно было необыкновенно красивым: с юбкой-клеш и лифом из блестящего фая персикового оттенка и тонюсенькими тюлевыми бретелями с соответствующим тюлевым болеро. Курреж, автор этой модели, не захотел ни на миллиметр удлинить юбку, но Бенедикт предъявил ей ультиматум насчет длины, которую он готов стерпеть, и она предпочла не пренебрегать его мнением. Несмотря на то, что платье было до колен, ничуть не выше, расклешенная юбка вздымалась при ходьбе, открывая ее длинные, стройные ноги, обтянутые не требовавшими ни пояса, ни подвязок, недавно вошедшими в моду колготками персикового оттенка и блестящими, как и платье. Ноги словно росли прямо из подмышек.

В шесть двадцать, когда она пудрила свои белые плечи нового сорта светящейся пудрой, взятой из лаборатории, зазвонил телефон. Голос матери звучал настолько ясно и отчетливо, словно она находилась рядом, в той же комнате. Прежде, чем Бланка успела ей рассказать то, что Луизе не терпелось узнать, она расслышала слезы в голосе матери и свежую боль от разлуки со своим единственным оставшимся чадом.

— Да, Наташа уехала в Братиславу. Ох, Людмила, это было так трудно. Вопросы! Столько вопросов. Но, конечно, нельзя винить ее. Мне было трудно, очень трудно убедить ее, что мы должны верить всему, что ты говоришь, всему, что ты пытаешься для нас сделать.

Луиза всегда расстраивалась, когда слышала, как мать называет ее прежним именем, вызывая из небытия призраки, воспоминания о которых были невыносимы. И не важно, с каким нетерпением она ждала звонков из Праги, всегда повторялось одно и то же. Едва она слышала до боли знакомые голоса родных, как тотчас же ее охватывало желание поскорее закончить разговор, и тогда она вновь почувствует себя уверенно в своем настоящем, благополучном и безопасном мире.

— Наверное, это потому, что я чувствую себя виноватой, — сказала она Яну, объясняя свое опоздание почти на сорок минут. — Мне хочется повесить трубку сразу, как только мама начинает говорить. У меня сердце разрывается, когда я слышу нотки благодарности в ее голосе за то немногое, что я могу сделать для них… потому что я так хорошо понимаю, чего я избежала, что есть у меня и что есть у них, с Дубчеком или без Дубчека.

Еще пять минут назад Ян был готов уйти, не уверенный больше в том, что Луиза Тауэрс уже бессильна заставить его трепетать перед собой, и больше не испытывая гордости, что, увидев ее, он ухитрился полностью сохранить самообладание и вести себя естественно, пригласив ее на обед, точно он всегда относился к ней, как к другу и товарищу по работе, и только. Он снова начал ненавидеть ее, когда вдруг, даже еще не увидев ее, он почувствовал кожей: она вошла в бар.