Сторожка у Буруканских перекатов

— Не знала я, что ты можешь быть таким жестоким и несправедливым, — полным горечи голосом проговорила Лида, когда они поднимались на крыльцо. — Для него же делала все, хотела добра ему… — Последние слова она произнесла почти шепотом — что-то сдавило ей горло. Она торопливо достала платочек, беззвучно всхлипнула, вытерла слезы, стараясь сделать это незаметно. Колчанов настороженно посмотрел на нее.

Поистине, всему бывает предел. Разве мог он понять сейчас все, что происходило в душе Лиды? Горечь безответной любви, обида за унижения, которые она — гордая, с достаточным запасом собственного самолюбия — все время стоически переносила во имя хотя бы одного доброго взгляда Колчанова, — все сейчас вдруг обнажилось для нее во всей своей сути. Непостижимым усилием воли она сумела взять себя в руки, лицо ее сделалось столь же суровым, сколь и красивым в своей строгости, глаза вмиг высохли. Нет, она никогда не простит Колчанову!

— Что с тобой, Лида? — испуганно спросил Колчанов, озабоченно заглядывая ей в глаза. — Неужели это мои слова так обидели тебя?

— Слова? — Гаркавая презрительно усмехнулась. — Если бы только слова! Хватит об этом, — властно произнесла она, решительно открывая дверь в приемную секретаря райкома партии.

Иван Тимофеевич Званцев принял их не скоро — кто-то уже был у него. Они отсидели более получаса. Гаркавая не произнесла ни одного слова. Напрасно Колчанов бросал многозначительные реплики о погоде, о затянувшихся сроках межени на Амуре, — девушка молчала, уткнувшись в газету. О деле он даже не заикался: мог снова возникнуть спор.

Но вот дверь из кабинета Званцева отворилась. Из нее вышел профессор Сафьянов. Вслед за ним показалась сухощавая, слегка сутулая фигура секретаря райкома.

— Ну, где пропадал? — как ни в чем не бывало про гудел профессор, с напускной строгостью хмуря свои белесые широкие брови. — Нам, братец, пора уж и на Чогор.

Немного обескураженный столь резкой переменой в поведении шефа, Колчанов вскочил:

— Моторка готова, Николай Николаевич.

— Вот и хорошо, будем собираться. Я жду тебя в гостинице.

— Вы, Николай Николаевич, моторкой? — удивился Званцев. — Нет уж, мы не так бедны, чтобы для вас не сумели организовать катер. Кстати, мне тоже нужно взглянуть на нерестово-выростное хозяйство. А моторку Алексея Петровича возьмем на буксир.

— Я бы хотел своим ходом идти, Иван Тимофеевич, — возразил Колчанов. — Нужно проверить одно наблюдение. Кажется, я нашел интересное место выпаса толстолоба…

— Добре, — согласился Званцев. — Прошу заходить, — весело пригласил он Колчанова и Гаркавую. — А вам, Николай Николаевич, я позвоню в гостиницу, как только будет готов катер. — И он легкой походкой направился в кабинет. — Давно ждете? Час, два? — озабоченно спросил он гостей. — Засиделись мы тут с профессором.

К его моложавому лицу удивительно шла седина на висках и полоса седины по самой середине аккуратно зачесанного назад былого чуба. Она придавала его живой, подвижной фигуре не то что солидность, а скорее говорила об умудренности большим жизненным опытом, вызывала невольное чувство симпатии к нему. И не только это привлекало симпатии к Званцеву — одному из первых строителей Комсомольска-на-Амуре. Сам он был удивительно добр и приветлив, тактичен даже в гневе; о нем часто можно было слышать: «Редкой души человек!»

Он внимательно вгляделся в лицо Гаркавой, спросил:

— Лидия Сергеевна, вы не в духе? Что молчите?

— Да нет, ничего я, Иван Тимофеевич. Вот Колчанов отказывается от предложения взять на себя руководство бригадой-школой…

— Ну что же, давайте это дело обмозгуем.

Усадив гостей в кресла друг против друга, он еще долго продолжал ходить по кабинету.

— Проминку делаю, — объяснил он, — я ведь — лошадь скаковая, а не тяжеловоз, не могу долго быть без движений.

Первой он попросил высказаться Гаркавую. На этот раз Лида была предельно лаконична: рассказала только о той части беседы с Колчановым, где речь шла о ее предложении и его отказе.

Столь же краток был и Колчанов.

— Та-ак, — проговорил Иван Тимофеевич. Он молча прошелся до двери и обратно к столу, сел в кресло и в упор задумчиво посмотрел на Колчанова. — Я, конечно, понимаю, наука — вещь важная, — заговорил он тихо. — Без теории практика слепа, как сказал вчера Николай Николаевич. Но есть и другое, не менее правильное положение: без практики теория — пустой звук. Вот я и думаю Алеша… Ты не обижаешься, что я так назвал тебя?

— Напротив, Иван Тимофеевич.

— Вот и хорошо, ведь у меня сын почти твоих лет. Итак, я думаю, Алеша, — продолжал он, — не выиграет ли твоя диссертация, если ты обогатишь ее таким интересным материалом, какой даст тебе практика работы рыбоводно-рыболовецкой да еще молодежно-комсомольской бригады-школы, а? Подумай, а потом скажешь. Что касается моего мнения, если оно что-нибудь значит для тебя, так вот оно: пре-вос-ход-нейшая диссертация может получиться! Живая практика по живой теории, и все — новое, еще нигде, наверное, не испытанное… Прекрасную вещь придумала для тебя Лидия Сергеевна!