Сторожка у Буруканских перекатов

Пока Толпыга подвозил пассажиров катера, Владик и Гоша, вооружившись палками, раскапывали яму, в которой были зарыты рыбьи тушки. Браконьеры остолбенели, когда увидели ребят за этим занятием. Потом бородатый зло сплюнул, выругался, не стесняясь Прониной, и проворчал:

— Черт меня дернул связываться с тобой, паразит. «Заработаем, заработаем»… — передразнил он сутулого. — Заработали!

Появление из кустов человека в милицейской форме повергло его в уныние.

— Ну, здравствуйте, братья-разбойнички! — весело говорил оперуполномоченный — молодой франтоватый лейтенант милиции. — Значит, говорите, влипли?

Он по-хозяйски обошел становище, заглянул во все уголки, в бочонки, приговаривая: «Та-ак, та-ак». Потом подошел к яме, из которой ребята выгребали последний галечник.

— Что это? — спросил он глуховато. — Зарытая рыба? Это зачем же? Прятали?

— Не прятали, а выбросили, — мрачно пояснил Владик. — Икру вынули, а рыбу выбросили.

— Ах, сукины сыны! — искренне возмутился лейтенант. — Такой продукт — и в землю, а?! Ну, что будем делать, Трофим Андреевич? — обратился он к Кондакову.

— Судить подлецов, чего же еще! — отозвался тот, как ни в чем не бывало.

— Суди-ить? — вдруг взъярился бородатый и медленно шагнул к Кондакову. — Это за то, что мы тебе оброк платили икрой да брюшками? Извиняй, дорогой гражданин начальник, уж коли судить, то сидеть нам на этой скамье придется рядышком.

— Постой, постой, это какой оброк? — с довольно неестественным любопытством спросил лейтенант милиции. Чувствовалось, что он уже хорошо знает об этом. — Это что еще за оброк, Трофим Андреевич?

Кондаков еще какое-то время сохранял самоуверенность, но уже было заметно, как где-то под спудом он уже жалко мечется в поисках выхода, пойманный с поличным.

— Наговоры, — проворчал он, отводя в сторону воровато мигающие глаза. — Никакого оброка я не брал, хотели купить меня, подсовывали…

— Неправда! — вдруг заорал, не владея собой, Гоша Драпков. — Мы все видели и слышали!..

После составления акта, который подписали все, за исключением Кондакова, лейтенант милиции сказал Толпыге:

— Теперь можешь отдать им винты.

Шурка метнул вопросительный взгляд на Леню Жигарева.

— Отдай, отдай, Шурка, — ответил тот, улыбаясь. — Теперь они никуда не уйдут.

30. «Свои или чужие?»

Ребята, внимательно наблюдавшие за Прониной на протяжении всего пути до устья Сысоевского ключа, все больше удивлялись тому, как она изменилась за это время. Войлочную шляпу с бахромой теперь заменяла простенькая синяя косынка в белый горошек. Не было густо намазанных ресниц. Держалась и разговаривала Пронина сдержанно и просто, и в этой новой Прониной порой было трудно узнать ту манерную и самовлюбленную женщину, которую ребята знали прежде.

Владик говорил ребятам:

— Видно, добре-таки жизнь проучила «научницу»! Все канареечные перья с нее обсыпались…

Что касается самой Прониной, то всю дорогу она с некоторым внутренним страхом и трепетом ожидала момента, когда моторка подойдет к Сысоевскому ключу. Особенно пугала ее встреча с Колчановым. На его расположение она не рассчитывала, хотя в глубине души, почти втайне даже от самой себя, надеялась встретить его таким же, как прежде.

Моторка пристала к берегу против зимовья. Здесь только одна тетя Гриппа — новая повариха бригады.

— На аппаратах все, — пояснил Владик Прониной и посмотрел на часы. — Скоро придут на обед.

Ребята перенесли ее вещи в зимовье и сложили их в лаборатории.

Неожиданно из леса, со стороны Сысоевского ключа, послышалась звонкая девичья песня. По голосам нетрудно было угадать Верку Лобзякову и хохотунью Лизутку Калинкину. Песня приближалась, и вскоре показалась пестрая вереница людей. Ее возглавляли девушки в прорезиненных фартуках, в кирзовых сапогах, в лихо сбитых на макушку косынках. Сердце Прониной дрогнуло — за девушками показались чуть сгорбленный Колчанов, Вальгаев, Петр Григорьевич. У нее не хватило мужества встретиться лицом к лицу со всей бригадой, и она ушла в зимовье. Уже оттуда девушка слышала, как Колчанов и Абросимов расспрашивали Владика о ночном рейде, поблагодарили их.

— Подходы кеты увеличились в три раза, — доносился до Прониной грудной бас Колчанова. — Теперь недостатка у нас не будет.

Потом они поговорили о чем-то вполголоса, видимо о ней, и Пронина с содроганием сердца услышала топот сапог в прихожей зимовья. И вот на пороге лаборатории появился Колчанов, за ним Вальгаев.

— Ну, здравствуй, Надежда, — весело пробасил Колчанов, подавая ей руку. — Какими ветрами?

— Что же это ты, Надежда Михайловна, прячешься? — здороваясь, спрашивал Вальгаев. — Или боишься, что сглазят тебя?

Они уселись против Прониной за грубым препараторским столом, накрытым белой простыней, долго расспрашивали об институтских и городских новостях. Как ни старалась Пронина держаться деловито и сохранять независимый вид, от глаз Колчанова и Вальгаева не ускользнула ее какая-то внутренняя растерянность и натянутость. Когда Вальгаев грубовато спросил, не из-за Колчанова ли она приехала сюда, лицо ее зарделось румянцем.