Сторрам

Его тело конвульсивно содрогнулось, выполняя ненужную команду. И новый приступ боли снова отбросил его в прошлое… грузовик трясётся на разбитой дороге, каждый толчок отзывается болью, «…тише, парни, тише, не кричите, потерпите, парни, проскочим…» по шоссе нельзя, там заслон, спецвойска, безнадёжных не вывозить, просёлок не перекрыли, проскочим… голова, как болит голова… и тошнит, сейчас вывернет… «…у тебя контузия, потерпи…»

И темнота, чёрная, сплошная и прозрачная сразу, он плывёт в ней, или его несёт, переворачивает, скручивает жгутом, это переправа, Валсская переправа, быстрая с водоворотами и опасными стремнинами Валса, его тянет ко дну, надо всплыть, оружие над головой, снесёт на мины, всплыть, пока не стреляют, с двух до полтретьего у айгринов перезарядка аккумуляторов, когда зарядят, включат прожектора, надо успеть… Валса, какая ты широкая, Валса… Кричат… далеко кричат… в атаку? Нет…

4 день

– Подъём, – наконец услышал он и со стоном открыл глаза.

Тело казалось по-прежнему онемевшим и плохо слушалось. И с каждым движением оживала и нарастала боль. Но… если не можешь ходить, будешь лежать в печке. Седой просил его выжить.

Преодолевая боль, Гаор сел, достал из тумбочки и натянул бельё, слез вниз и побрёл в уборную.

– Рыжий, жив? – спросил кто-то.

– А ты, паря, того… – сказал рядом ещё кто-то.

Конца фразы Гаор не расслышал. Больно, всё больно, всё болит. Не можешь ходить, будешь в печке лежать. Кто выжил, тот и победил…

Он вернулся из уборной, натянул комбинезон, обулся и пошёл в столовую. По-прежнему кружилась голова, и звенело в ушах от боли, иногда его пошатывало, и он налетал на идущих рядом, кажется, ему что-то говорили, он не слышал и не понимал. Но дошёл до своего места, сел, перед ним поставили миску с кашей, кружку с кофе и положили ломоть хлеба.

Гаор взял ложку, набрал, поднёс ко рту и… не смог проглотить. Комок боли в груди не пропускал еду. Осторожно, боясь уронить, он взял кружку и стал пить маленькими глотками, проталкивая с кофе застрявшую в горле кашу. Нет, есть он не может, желудок сводит спазмами, вот-вот вывернет. Удалось нащипать и немного съесть вместе с кофе хлебного мякиша. Что-то сказал Зайча. Он не понял и не ответил, занятый одним: не закричать и не потерять сознания. Гаор допил кофе и встал со всеми из-за стола, оставив нетронутой кашу, шевельнул губами, благодаря Мать, встревожено глядевшую на него, и вышел со всеми в коридор.

Построение, надзиратель идёт вдоль строя, выдернет и снова будет бить, или это другой? Всё в тумане. Налево… марш… холодный воздух обжигает лицо, не отстать от Плешака и не упасть прямо на глазах у надзирателей, гулкий свод, двери складов… обыск… как больно, кричать нельзя… пронесло… быстрый шёпот Плешака.

– Ты не рвись, Рыжий, ты держись за него, я сам подвину. Ах ты, владычица земная, ты держись, Рыжий…

Да, надо держаться… больно… через боль… не можешь ходить, будешь лежать… нет, врёшь, не сдамся, нет… сволочи, обойду, найду проход, нет, этих вы не возьмёте… игра в кошки-мышки со спецвойсками – опасная игра, но добивать раненых он не даст… из Ущелья… нет, там не вывозили, кто мог выходил, кто не мог оставался лежать под гранитными обломками… нет… больно… сволочь, не возьмёшь… выживу… Седой велел выжить… Только ты… да, только я, значит… выживу… нет… больно…

– Рыжий, обед…

Снова идти, снова от каждого шага боль, туман не проходит, надо идти…

Гаор дошёл, не стал умываться, не пошёл в уборную, боясь, что этой боли точно не выдержит, и сразу сел к столу. Но смог съесть только несколько ложек жижи из супа, хотя налили ему густоты, кашу и хлеб не тронул и выпил того, что в обед наливали в кружки и называли киселём. Обычно кисель ему даже нравился, но сегодня ни до чего. Желудок сжимался, выталкивая наружу проглоченное.

– Рыжий, построение…

Он опёрся руками о стол, вставая, и это отозвалось такой болью в плечах и спине, что он застонал почти в голос.

Опять всё сначала. Построение, марш, работа. Прежнего тумана в глазах уже нет, но онемевшее тело отходило и болело всё сильнее. И всё труднее удерживать стоны. Гаор бездумно что-то таскал, катил, переносил с места на место, слышал Плешака, но ничего не понимал.

– Держись, Рыжий, ты полежи пока, я их сам подвину.

– Лягу… не… встану… – раздельно ответил он.

– Ох, владычица земная, спаси и сохрани…

Звонок. Вечерний обыск. Он стонет под руками надзирателя, почти не скрываясь.

– Кто его так? – тихо спрашивает надзиратель.

Ответа Плешака он не разобрал. Снова марш, построение. Ветер пробирает сквозь комбез, даже чуть легче стало, нет, это, пока стоишь, то терпимо. На обыск.

Гаор встаёт к стене и, содрогаясь, ждёт новой боли. Чьи-то руки, еле касаясь, скользят по его телу, и вдруг… голос Гархема.

– Говорят, ты ночью плохо спал?

И похлопывание по спине. Не дубинкой, рукой, мягкой ладонью, но Гаор ощущает их ударами и чувствует, как они разрывают ему внутренности.

– Больше не будешь шуметь по ночам? – и новое похлопывание.

– Не буду, господин управляющий.

– Правильно, – хлопок, – иди, – хлопок.