Стоунхендж

Сабан повесил янтарь на шею и засунул нож себе за пояс.

— Я свободен? — ошеломлённо спросил он.

— Ты свободен, — торжественно сказал Хэрэгг, — и ты можешь идти, куда пожелаешь, но твой брат пожелал, чтобы я держал тебя в безопасности до тех пор, пока мы не присоединимся к нему в Сэрмэннине. Он понял, что нет другого пути сохранить тебе жизнь, кроме как сделать тебя моим рабом, зато он возложил на меня обязанность защищать тебя, потому что ты нужен ему.

— Я нужен Камабану? — спросил Сабан, потрясённый всем тем, что Хэрэгг монотонно поведал ему. Сабан всё ещё думал о своём брате как об искалеченном заике, жалком существе, но именно презираемый всеми Камабан сохранил ему жизнь, и привлёк устрашающего Хэрэгга к участию для своих собственных целей.

— Зачем я нужен Камабану?

— Потому что твой брат творит чудеса, — сказал Хэрэгг, и на этот раз его голос выражал душевное волнение. — То, что может делать только великий человек.

Хэрэгг приподнял кожаный занавес на входе в хижину и всмотрелся наружу, чтобы посмотреть, что густо и неторопливо падает первый снег, покрывая землю толстым слоем.

— Многие годы, — сказал он, всё ещё всматриваясь в снег, — я сопротивлялся изо всех сил этому миру и его богам. Я пытался всему найти объяснения!

Он бросил занавес, и бросил на Сабана почти вызывающий взгляд.

— Она не доставляла мне радости, эта борьба. Но потом я встретил твоего брата. Он не может ничего знать, думал я, он слишком молод! Однако он знал! Он знал! Он открыл рисунок мира!

— Рисунок? — с недоумением спросил Сабан.

— Он открыл рисунок мира, — серьёзно повторил Хэрэгг, — и всё будет по-новому, всё будет правильно, и всё изменится.

Одной из зимних ночей, когда земля лежала твёрдая как лёд, а деревья были покрыты инеем, сверкающим под бледной затуманенной луной, из леса к северу от Каталло слегка прихрамывая, медленно вышел человек и пошёл через вспаханные поля. Это была самая долгая и тёмная ночь, и никто не видел его. От хижин в селении поднимался небольшой дымок очагов, уже превратившихся в угли, но собаки Каталло спали, а зимующие коровы, овцы, козы и свиньи были укрыты в хижинах, где их не мог побеспокоить приход странника.

Волки видели человека, и в сумерках десяток серых зверей преследовали его, их языки свисали, когда они кружили позади него. Но человек обернулся и завыл на них, и они сначала заскулили, а затем скрылись в тёмных, покрытых инеем деревьях. Человек продолжал идти вперёд. Теперь, при свете звёзд перед рассветом, он подошёл к северному входу великого храма.

Огромные камни внутри высокого земляного вала мерцали от инея. На мгновение, остановившись на входе, ему показалось, что огромное кольцо валунов подрагивает, словно хоровод танцоров, переступающих с ноги на ногу. Танцующие камни. Он улыбнулся этой мысли, затем заторопился через лужайку к хижине Санны.

Он осторожно отодвинул в сторону кожаный занавес, висящий на входе, и запустил порыв воздуха, который внезапно раздул угасающий очаг. Он нырнул в хижину, опустил занавес и замер.

Он почти ничего не мог видеть. Очаг был всего лишь углями с золой, а лунный свет не проходил через дымовое отверстие в крыше. Поэтому он присел на корточки и стал прислушиваться, пока не расслышал дыхание трёх человек. Трое спящих.

Он прополз через хижину на коленях, двигаясь медленно, чтобы не шуметь, и когда обнаружил первого из спящих, молодую рабыню, он зажал одной рукой ей рот, а свободной рукой резанул ножом. Её дыхание хрипло забулькало в перерезанном горле, она подёргалась и затихла. Вторая девочка умерла таким же образом, и тогда человек отбросил осторожность и подошёл к костру, чтобы подуть на тлеющие угли и подложить в них сухие дрова и тонкие веточки, так что языки пламени ярко разгорелись, освещая подвешенные черепа, крылья летучих мышей, пучки трав и кости. Свежая кровь искрилась на шкурах и на руках убийцы.

Одна оставшаяся спящая приподнялась в дальнем углу хижины.

— Уже утро? — спросил её старческий голос.

— Не совсем, моя дорогая, — сказал человек. Он подложил несколько крупных кусков дерева в очаг. — Хотя, уже почти рассвет, — добавил он успокаивающе, — но он будет холодным, очень холодным.

— Камабан? — Санна приподнялась на куче шкур, служившей ей постелью. Её черепоподобное лицо, обрамлённое спутанными седыми волосами, выражало удивление, и даже радость. — Я знала, что ты вернёшься, — сказала она. Она ещё не увидела свежую кровь, а дым от костра скрывал ее запах. — Где ты был? — ворчливо спросила она.

— Я бродил среди гор и молился в храмах, которые старше самого времени, — тихо сказал Камабан, ещё подкладывая дров в разгорающийся огонь, — я разговаривал со жрецами, старыми женщинами и колдуньями, пока не испил до дна всё знание мира.

— До дна! — Санна рассмеялась. — Ты едва ли приложился к источнику, молодой глупец, не говоря уже о том, чтобы испить его до дна.