Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

— Какие это такие газеты ты набирал? Университетские книги про цветики да про букашек. Иди-ка погуляй, успокойся… не оголодаешь. И про детей напрасно орешь: нет их у тебя!

Очкастый что-то бормотал в ответ, но не ослушался, пошел прочь; рослый солдат у выхода посторонился, пропуская его, а потом деловито, с удовольствием притворил дверь.

— С сегодняшнего дня, — объявил Подбельский, — здесь будет печататься газета московских большевиков «Социал-демократ». От имени ревкома я призываю вас, товарищи, с пониманием отнестись к этой новой для вас задаче. Наша газета зовет трудящихся Москвы на последний и решительный бой с контрреволюцией, и, набирая газету, печатая ее, вы будете в одном строю с рабочими и солдатами, которые сражаются там, на улицах… Ну, а что касается заработка типографских рабочих — не только вашего, но повсюду в городе, — то я тоже ответственно заявляю, что этот вопрос обсуждался, в скором времени он будет решен.

Печатники уже прежде толпились сзади, а теперь подходили и от наборных касс. Спрашивали, как в Петрограде, крепко ли там новое правительство и как в Москве, где еще идут бои, и Подбельский отвечал — отрывисто, коротко, экономя время. И тревожно думал, где же люди из редакции, надо ведь начинать набирать номер.

Тот кудрявый, что так решительно назвался сочувствующим большевикам, топтался рядом, нетерпеливо пережидал, когда спросят другие, и наконец не выдержал:

— А вы меня-то помните, товарищ Подбельский? Когда собирались в литературно-художественном кружке? Ну, забастовку объявлять? Вы еще выступали… в феврале.

— Насчет сообщений из Питера? А… правда, кудри ваши припоминаю. В президиуме сидели? Точно, в президиуме. Но вот фамилию не назову.

— Ага, — обрадовался наборщик. — Я в президиуме, а вы — с трибуны, да как громко: коль не будет сообщений, что царя-батюшку скинули, так, значит, всеобщая забастовка типографий и газет!

Подбельский кивнул: точно, было. По его инициативе на экстренное совещание собрались московские журналисты и представители типографий. А он говорил о событиях в Петрограде, о свержении самодержавия и о том, что все московские газеты должны напечатать подробные отчеты об этих событиях. А если редакции не подчинятся, выпуска газет не допустить… Ах, как это было поперек горла московским властям! Отчеты все-таки запретили: им бы хоть на день отдалить сообщения о крахе монархии, о революции; однако дело, ради которого собрались, ради которого он, представитель уже не подпольно, а в открытую действующей организации московских большевиков, так страстно говорил, — это дело выгорело: 28 февраля ни одна газета в Москве не вышла.

Пора было в Моссовет и заодно поторопить редакцию — так ведь и к ночи номер не выпустят. Он протянул руку наборщику. Тот секунду мялся, поглядывая на свою измазанную свинцовым шрифтом ладонь.

— Так вроде испачкаю, а? Или ничего? — И, уже крепко пожимая руку, прибавил: — А про нас вы не сомневайтесь, товарищ Подбельский. Роль свою знаем!

— Я не сомневаюсь. Но если что, — приду и проверю!

— А то, — ухмыльнулся наборщик. — Или зря сочувствующие?

2

Последний патруль встретился на Дмитровке, но отпустили быстро, и Цыганов подумал, что теперь уж, наверное, не остановят. Шагая булыжным взгорком Космодамианского переулка, мимо неразличимой в темноте каланчи, он покосился влево, на впервые за всю дорогу полыхнувшие светом окна в нескольких этажах, и вспомнил строго сказанное: «Ты в «Дрезден» не ходи, туда теперь арестованных сводит, топай прямо в Совет». Оттого и двинул сразу мимо гостиницы, через площадь.

Дождь, похоже, припустил сильнее, бил косо, и козырек фуражки не загораживал лица, приходилось отворачиваться, а чертов ремень винтовки сползал с плеча, но было уже недалеко до подъезда, рукой подать.

За памятником Скобелеву стояли автомобили, терпеливо мокли, а дальше Цыганов различил несколько орудий и зарядных ящиков; тут же толклись солдаты, что-то решали, и он подумал, что это хорошо для Совета: целая батарея рядом, иной коленкор.

Пропуска у него не спросили — взад и вперед шастали люди, какая тут проверка, и он с минуту потоптался у входа, под железным навесом, отряхиваясь, топоча сапогами, отжал полы шинели, черные от воды, поглядел на мраморные ступени за дверьми, на бархатную лилово сиявшую обивку перил и, сробев, решил наверх не ходить.

На длинных диванах и прямо на полу вповалку спали солдаты, через них, не обращая внимания, перешагивали спешившие по своим делам, галдящие, что-то спрашивающие друг у друга военные и штатские; пахло махоркой и сырой одеждой.

За ближней дверью, которую Цыганов нерешительно отворил, какой-то человек медленно бил пальцем в машинку, что-то выпечатывал с трудом, и Цыганов пожалел его, не стал утруждать вопросом. Ради порядка прошагал несколько дверей (может, и там бьют в машинки?) и отворил лишь последнюю, в самом углу.