Страх

«Старуха взглянула было на заклад, но тотчас уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту, ему показалось даже в ее глазах что–то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадывалась…».

Неприятно пораженный Бармин резко захлопнул книгу. В уши сразу рванулись до этого неразличимые звуки: где–то далеко надоедливо тарабанила музыка, на кухне угрожающе рычала и чавкала раковина, за стеной настырно и жалобно плакал ребенок. Весь дом постанывал, покряхтывал. Под половицами мыши, хрумкая деревом, догрызали состарившееся тело дома. Как сирена, как горный обвал в скрипящей, шуршащей, потрескивающей тишине грянул телефон. Он настойчиво требовал к себе. «Может, это Ксения?..»

Ответ последовал не сразу, пауза затянулась секунд на пять, потом глухо, как сквозь толстую материю:

— Ты кто?

— А ты?

В ответ злобный мат и короткие гудки. Близко придвинулась, забытая было, тревога, дыша льдом, насмешливо, всепонимающе заглянула в глаза… Опасностью повеяло от голубоватых стен… «Выпить бы…» — тоскливо ворохнулось в груди. Как шум пауков в спичечном коробке, в ушных мембранах неумолкаемо вибрировал злобный, неприятный мужской голос, к тревоге примешивая ревность.

Бармин в темноте долго лежал с открытыми глазами…

* * *

Теперь у Бармина появился какой–то смысл в жизни. Он пока не представлял это будущее в твердо очерченных границах, даже боялся думать о нем, словно боялся вспугнуть… Но все равно ему стало легче и светлее жить.

После работы, забежав в магазин за продуктами, он мчался домой, боясь проворонить звонок Ксении. Говорила она не, спеша, обстоятельно, наверное, звонила от хорошо знакомых людей, которым доверяет. Бармин за эту последнюю неделю ни разу не выпил, хотя очень хотелось. И все же ему было как–то неловко, что она не приезжает, ведь в квартире, по сути дела, проживает совершенно незнакомый, чужой человек.

…Не предупредив по телефону, в воскресенье она позвонила в дверь.

Золотистая блузка с квадратным вырезом, длинная юбка, на плавной шее с легким загаром белая нитка жемчуга. Овальными вишнями — маникюр. Длинный палец пианистки охвачен золотым, ажурным кольцом (наверное, фамильное), драгоценный камень зажигался то лиловым, то розовым, то фиолетовым огнем. Такие же камни–хамелеоны в мочках ушей.

Лицо девушки очень серьёзно, во взгляде одновременно решимость и какая–то странная обреченность. С таким выражением лица люди делают неимоверно трудный шаг, разом меняющий всю их последующую жизнь. Делая этот шаг, они еще не знают, лучше им будет или нет. Отсюда решимость и обреченность в едином сплаве…

— Да зачем тебе эта вонючая общага и паршивый Славик! — неожиданно взорвался Бармин, и замолчал, испугавшись внезапного раздражения, могущего ее отпугнуть. Пальцы нервно зашарили в кармане, ища сигареты. Все–все опять вдребезги!.. Он уже было начал забывать о вонючем отстойнике… А ведь недавно, как славно было после работы лежать на диване и читать. Даже если у них ничего не получится, он готов защищать её, любить, как сестру. Ведь, считай, уже загибался, затягивала собачья жизнь бичевая. Еще немного, и затрещали бы у него скулы, как у тех мужиков, трусливых от бездомной скитальческой жизни. И не ответит он ударом на удар…

Умоляюще смотрят два серых чистых глаза. Ему невыносима монашеская скорбь в уголках свежего розового рта. «Меж двух огней!..» Но почему именно ей надо непременно идти туда, глядеть на кирзовые рожи обмылков? Нет, бесполезно допытываться, она сумасшедшая, вон огонек в глазах какой–то странный. Хрен с ним, что сумасшедшая, теперь мне без нее никуда, теперь за нее другим буду глотки рвать!..

— Мне надо обязательно увидеть его… Я сейчас тебе не могу сказать, почему, но потом всё узнаешь…

Томительное предчувствие сжало сердце Бармина. С такой красотой нельзя опускаться на дно помойки… Пятый этаж, угловая комната, кто услышит. А с ней, волей–неволей, уже не будешь таким, как когда его рано утром похмельного прижали к окну и сняли с руки часы. «Суки, последняя родительская память, больше ничего не осталось!..»

* * *

Цокают ее высокие каблуки, покачивается золотая сумасшедшая головка на плавной шее. Встречные мужчины напрягаются, и оборачиваются: ведь она — пейзаж, в который даже издали хочется всматриваться… Странная, простодушная, крупная, с полудетским лицом, трагическим ртом и глазами. Евгения? Но насколько причуды той сейчас кажутся смешными и несерьезными! Хотенье этой ушедшей в себя красавицы отдает запахом крови. В сумке Бармина бутылка водки, батон колбасы. На самом дне, завернутый в две газеты, тяжелый молоток с желтой отполированной ручкой. Незаметно от Ксении взял на кухне.

* * *

В жиденький, серый пучок на голове вахтерши воткнут большой коричневый гребень. В зеленой вязаной безрукавке она, как маленькая, толстенькая, подслеповатая черепашка. Из–под толстых стекол удивленно глядят красные глазки: таких пав здесь прежде никогда не бывало!

«Э-эх… родимые места!..»