Страх и трепет

К счастью, я не была столь глупа, чтобы не сдержаться, т.е. поддаться рефлексу и вмешаться. Без всякого сомнения, это ухудшило бы судьбу жертвы, не говоря уже о моей собственной. Однако, я не гордилась своей мудрой осмотрительностью. Понятие чести чаще всего толкает на идиотские поступки. И не лучше ли вести себя по-идиотски, чем потерять честь? До сих пор я жалею о том, что предпочла мудрость порядочности. Кто-то должен был вмешаться, а поскольку рассчитывать было не на кого, я должна была принести себя в жертву.

Конечно, моя начальница никогда бы мне этого не простила, но она была бы не права: не хуже ли было то, как мы повели себя, пассивно присутствуя при этом мерзком спектакле, — не было ли в сто раз отвратительнее наше беспрекословное подчинение начальству?

Надо было мне засечь время этой ругани. У мучителя была лужёная глотка. Мне даже показалось, что чем дольше это длилось, тем сильнее он орал. Это доказывало, если в этом ещё была необходимость, гормональную природу всей этой сцены: подобно искателю наслаждений, силы которого восстанавливаются и удесятеряются от собственного сексуального пыла, вице-президент все более ожесточался, его вопли становились все громче, и все больше подавляли несчастную жертву.

В конце была совершенно обезоруживающая сцена. Не в силах устоять перед насилием, Фубуки сдалась. Только я слышала, как слабый голосок, голос восьмилетней девочки дважды простонал:

— Окоруна. Окоруна.

На языке виноватого ребёнка, самом безыскусном, каким говорит маленькая девочка, чтобы защититься от гнева отца, и как никогда не говорила мадемуазель Мори, обращаясь к начальству, это означало:

— Не сердись. Не сердись.

Смехотворная мольба полурастерзанной газели к хищнику о пощаде. Более того, это было чудовищным нарушением правил повиновения, запрета на защиту перед вышестоящим. Казалось, господин Омоти немного растерялся, услышав этот странный голос, что, впрочем, не помешало ему ещё пуще разразиться бранью. Возможно даже, что эта детская выходка стала лишним повод для его самоудовлетворения.

Спустя целую вечность, то ли чудовищу наскучила игрушка, а, может быть, это поднимающее тонус упражнение вызвало в нём чувство голода, и ему захотелось съесть двойной гамбургер с майонезом, он наконец удалился.

В бухгалтерии воцарилась мёртвая тишина. Никто кроме меня не осмеливался взглянуть на жертву. Несколько минут она ещё сидела обессиленная. Когда силы вернулись к ней, она молча убежала.

Я знала, куда она пошла: куда идут изнасилованные женщины? Туда, где течёт вода, туда, где можно блевать, туда, где никого нет. В компании Юмимото таким местом мог быть только туалет.

И вот тут-то я и совершила свою оплошность.

Я была потрясена: надо бежать успокоить её. Напрасно я попыталась себя урезонить, вспоминая о том, как она унижала и оскорбляла меня, моё смешное сострадание одержало верх. Смешное, я подчёркиваю: поскольку, если уж действовать вопреки здравому смыслу, мне следовало бы встать между ней и Омоти. Это было бы по крайней мере храбро. А моё последующее поведение стало просто по-дружески глупым.

Я побежала в туалет. Она плакала перед умывальником. Думаю, она не заметила, как я вошла. К несчастью, она услышала, как я ей сказала:

— Фубуки, мне жаль! Я всем сердцем с вами. Я с вами.

Я уже приближалась к ней, протягивая дрожащую руку дружбы, когда увидела обращённый на меня её взгляд, переполненный гневом. Её голос, неузнаваемый в охватившей её ярости, прорычал:

— Как вы смеете? Как вы смеете?

Должно быть, я совершенно не блистала умом в этот день, потому что принялась объяснять ей:

— Я не хотела вам надоедать, я только хотела выразить вам свою дружбу…

В припадке ненависти, она оттолкнула мою руку, как турникет и крикнула:

— Да замолчите ли вы? Да уйдёте ли вы, наконец?

Делать этого я явно не собиралась, потому что застыла на месте.

Она шагнула ко мне. Хиросима была в её правом глазу и Нагасаки в левом. Я уверена: если бы она могла убить меня, она бы не колебалась.

Наконец, до меня дошло, что нужно было делать, и убралась восвояси.

Вернувшись в офис, я провела остаток дня, симулируя ничтожное занятие, размышляя о собственной глупости, а здесь было над чем подумать, если всё это действительно было глупо.

Фубуки была глубоко унижена на глазах своих коллег. Единственное, что она могла от нас скрыть, последний бастион чести, который она смогла сохранить, были её слезы. Она нашла силы, чтобы не заплакать в нашем присутствии.

И я, ума-палата, побежала смотреть на её рыдания. Как будто я хотела до конца упиться её позором. Она никогда не смогла бы понять, поверить, допустить, что мой поступок был продиктован нелепым сочувствием.

Час спустя несчастная снова сидела за своим столом. Никто не взглянул на неё. Она посмотрела на меня, и её сухие глаза сверкали ненавистью. В них было написано: «Подожди, ты своё получишь».

Потом она принялась за работу, как ни в чём не бывало, а я снова задумалась.