Страх и трепет. Токийская невеста

Вернувшись в квартиру, я сочла, что опасность миновала. Как бы не так! На меня обрушились слова любви высотой с небоскреб. Я мужественно слушала, ничего не отвечая. По счастью, мое молчание его устраивало.

Я очень привязалась к нему. Влюбленному такое не скажешь. А жаль. Для меня привязаться к кому-то – это немало.

Я была счастлива с ним.

Всегда радовалась, когда его видела. Он был мне дорог, я испытывала к нему огромную нежность. Когда он уходил, я по нему не скучала. Такова была формула моего отношения к нему, и наша история казалась мне чудесной.

Поэтому я боялась объяснений, требующих ответа или, хуже того, взаимности. Лгать в такой ситуации – пытка. Но выяснилось, что мои страхи напрасны. От меня Ринри хотел только одного: чтобы я его слушала. Как это правильно! Слушать кого-то – великая вещь. И я воодушевленно слушала.

Мое отношение к нему не имеет названия в современном французском языке, зато имеет в японском: тут очень подходит слово кои. На французский кои можно, в принципе, перевести как «влечение, симпатия, склонность, вкус». Ринри был в моем вкусе. Он был моим коибито – человеком, с которым я разделяла кои, мне пришлось по вкусу его общество.

В нынешней Японии у молодых неженатых пар партнер именуется исключительно коибито. Глубокая внутренняя щепетильность исключает слово «любовь». Если не считать редких оговорок или приступов безумной страсти, никто не употребляет это высокое слово, оставляя его для литературы и схожих с ней сфер. И надо же было случиться, чтобы мне попался единственный японец, не избегавший ни этой лексики, ни соответствующих интонаций. Но я успокаивала себя тем, что тут виновато наше разноязычие. Ринри делал свои признания то по-французски, то по-японски, но главное – он адресовал их франкоговорящей девушке: французский язык, вероятно, представлялся ему неким пленительным вольным полем, где можно пуститься во все тяжкие.

Любовь – чувство настолько французское, что многие видят в ней чуть ли не национальное изобретение. Не впадая в такие крайности, я, однако, сознаю, что во французском языке действительно есть некий дух любви. Наверно, я усвоила тенденцию языка Ринри, а он – моего. Он играл в любовь, пьянея от новизны, а я упивалась понятием кои. Что показывало, насколько мы оба были открыты для чужой культуры.

Кои имел для меня только один недостаток – это омоним «карпа», а карп – единственное живое существо, вызывающее у меня омерзение. К счастью, это не усугублялось внешним сходством: хотя в Японии карп – символ мужской силы, Ринри никак не ассоциировался у меня с толстой скользкой рыбой, имеющей к тому же чудовищный рот. Зато слово кои пленяло меня своей легкостью, текучестью, свежестью и отсутствием многозначительности. Оно было изящным, игривым, веселым, цивилизованным. Одна из прелестей кои заключалась в пародии на любовь: копировались некоторые ее повадки, но не для того, чтобы высмеять, а просто шутки ради.

Я старалась тем не менее скрыть улыбку, чтобы не обидеть Ринри: отсутствие в любви чувства юмора общеизвестно. Думаю, он понимал, что мое отношение к нему – это кои, а не аи, иногда мне даже бывало жаль, что я не могу использовать такое красивое слово. Но его это не огорчало – скорее всего, потому, что в нем жил первооткрыватель: он наверняка понял, что он мой первый коибито. Точно так же, как я была его первой любовью. Хотя я уже много раз сгорала дотла, никто еще никогда не приходился мне по вкусу.

Между кои и аи разница не в силе эмоций, между ними несовместимость основополагающая. Можно ли влюбиться в человека, к которому испытываешь симпатию? Исключено. Мы влюбляемся в тех, кого ненавидим, кто для нас смертельно опасен. Шопенгауэр видит в любви уловку инстинкта размножения – не могу передать, как отвратительна мне эта теория. Я вижу в любви уловку инстинкта не убивать: когда я испытываю острую потребность убить кого-то, срабатывает некий таинственный механизм – иммунная система? тяга к невинности? страх попасть за решетку? – запускающий во мне процесс кристаллизации.[20] Только благодаря этому на моем счету, насколько мне известно, еще нет ни одного трупа.

Убить Ринри? Что за дикая мысль! Убить такого милого человека, вызывающего у меня лишь теплые, светлые чувства! Собственно, я его и не убила – вот самое веское доказательство того, что это было совершенно не нужно.

Редкий случай, чтобы я написала историю, где никто не хочет никого убить. Наверно, потому, что это история кои.

* * *

Стряпней у нас занимался Ринри. Готовил он плохо, но, как и все население земного шара, лучше, чем я. Совсем не использовать роскошный кухонный комбайн Кристины было бы жаль. Поэтому он использовался для сомнительных блюд из пасты, которые Ринри именовал «карбонара», – его вклад в усовершенствование классического варианта состоял в щедром добавлении всех видов жировой продукции, какие имелись в 1989 году на этой планете. Японцы, как известно, любят легкую пищу. Поэтому я и тут не исключаю, что послужила предлогом для культурного бунта.