Страх. Сладострастие. Смерть

«Противоестественные еретики» обречены на позор и бесчестие, вызываемое ими «смущение душ» запрещается самым категорическим образом. Гоббсовский афоризм «bellum omnium contra omnes»[1] приобретает чудовищные, невиданные доселе формы. Инквизиторские костры, конечно, горят теперь не на городских площадях, ведь это противоречило бы горделиво заявленным идеалам. Но сегодня в этом и нет никакой необходимости, мы сами себя испепелим, и сами же посыплем свою голову этим пеплом. Костры репрессивности пламенеют теперь в наших душах, но это, как вы понимаете, не меняет существа дела, ведь приговоренному к казни, наверное, нет особого дела до того, каким именно образом решение суда приведут в исполнение. Тот факт, что культура утверждает примат человека, то, что культура несет на своих знаменах его гордое имя, то, что она именует себя «гуманистической», у любого здравомыслящего человека должно вызывать беспокойство, а вовсе не притуплять его неустанно усыпляемое идеологией внимание. Если идеология так настойчиво заявляет о своем идеале – это означает только то, что именно в этом вопросе что-то не в порядке. Если в каком-то аспекте своего бытия я испытываю полное удовлетворение, я не буду кричать об этом на каждом углу как умалишенный. Лучший способ для идеологии лжи – назваться «Правдой». Ведь нам-то это так хорошо известно!

От человеческого, от чувственного, от непосредственного, от спонтанного и естественного в нашем неестественном мире открещиваются как от величайшего порока. Тысячи средств используются культурой для того, чтобы запрятать собственную неполноценность, собственную ущербность, собственную извращенность. Мы парализованы в первую очередь информацией, последняя стала для нас буквально наркотиком. Мы стараемся узнать как можно больше, только бы не остаться один на один с реальной, подспудно ощущаемой нами трагедией, с пониманием того очевидного факта, что истинное счастье – это чувство, а как раз-таки чувствовать мы и не можем, не умеем, разучились и запрещаем себе. Мы боимся боли, в этом наша беда. Бесстрашие – неизвестная нам категория. Культура диктует нам «нормы», пресечение этой границы карается не как прежде – «надзором и наказанием», а страхом. В мире же нет более сильного средства воздействия на человека, чем страх. У власти один инструмент подавления, у нее один способ распространить свое господство – это человеческий страх. И она научилась пользоваться этой плетью искуснее любого погонщика. Нас загнали, мы на последнем издыхании, и мы боимся даже вздохнуть!

Знаки, которыми усыпана «Саломея» Романа Виктюка, подобно звездам на чистом ночном небосводе, незримо сочленяются в фигуры, раскрывающие нам сущность самой важной проблемы, самой мучительной трагедии современного человека. Подавление вызывает в нас страх, страх заставляет нас играть-заигрывать (испуганный всегда заигрывает с властью), а парализующий душу страх не позволяет нам ужаснуться, что не дает нам возможности увидеть жизнь в ее истинном свете, увидеть в себе несчастного, измученного человека, предназначенного любить, но не способного к этому из-за подавления, страха и игры. Четыре знака – подавление, страх, игра, невозможность ужаснуться – создают тетраграмму, черный квадрат, тупик и одновременно выход, поскольку только тупик позволяет осознать, что избранный нами путь неверен и мы должны кардинальным образом изменить данность.

Знак подавления начинает развертываться в сцене суда, он обретает силу и мощь в трагедии Ирода, который оказывается в буквальном смысле заложником своего обещания, заложником данного им слова, апокалипсис этого знака, подобно звуку разорвавшейся струны, пронзает душу в «новозаветной» сцене, где капризничающий Бози требует от Уайльда-Христа предстать перед судом. Ужас нашего с вами положения проявлен здесь с поразительной силой: мы все, каждый из нас дал обществу обещание играть по его правилам, именно эта безумная клятва, закрепленная спекшейся кровью, и сделала возможным суд над нами за преступление границ пресловутой «нормы», даже если мы не совершили ничего, что бы противоречило подлинно человеческому. Мы предали себя, мы изменили себе, и Роман Виктюк недвусмысленно утверждает: предательство – это всегда предательство, предаем ли мы Бога, предаем ли мы любимого человека, любовника, себя – это всегда предательство.