Страх. Сладострастие. Смерть

В «De Profundis» Уайльд обращается к Бози со словами: «За все то время, что мы пробыли вместе, я не написал ни единой строчки», тогда как общение с Робертом Россом, по признанию самого же Уайльда, вдохновляло его необычайным образом. Но после же своего заключения Оскар пишет Бози прямо противоположное: «Быть с тобой – мой единственный шанс создать еще что-то прекрасное в литературе… Только с тобой я буду хоть на что-то способен. Возроди же мою разрушенную жизнь, и весь смысл нашей дружбы и любви станет для мира совершенно иным».

Относительно творческих способностей самого Бози Уайльд высказывает прямо противоположные суждения. В одном из писем Уайльд характеризует Дугласа как «ограниченную натуру с чахоточными мозгами». В «De Profundis» он пишет, что Бози не справился с переводом «Саломеи», потому что для этой работы «нужно самому быть поэтом». В письме к Россу Уайльд с горечью восклицает: «Мор собирается переслать мне стихотворение Бози – он пишет любовную лирику! Совсем спятил». А меньше чем через полгода сообщает Леонарду Смитерсу: «Печатать стихи лорда Альфреда Дугласа Вам следует по той простой причине, что это обеспечит Вам прочное место в истории английской литературы. Провозгласить явление такого певца – чем не слава? Я с болью думаю, что Вы можете упустить такой великолепный шанс». Так поэт или не поэт лорд Альфред Дуглас?

Сопоставление этих и множества других высказываний Уайльда свидетельствует о крайней противоречивости его отношений с Бози. Возможно, кто-то попытается объяснить эту амбивалентность пресловутой формулой «любовь-ненависть», но лично мне она не вполне понятна. Можно представить, что любящий человек, в принципе, способен возненавидеть возлюбленного за предательство, но любить и ненавидеть одновременно – значит не испытывать ни того, ни другого. Если же, все-таки, Уайльд любил Бози и ненавидел его за предательство, то как в таком случае объяснить влияние Бози на «творческую производительность» Уайльда и взаимоисключающие оценки творческих способностей самого Бози? «Великий поэт» с «ограниченной натурой и чахоточными мозгами» – это, по меньшей мере, что-то очень странное. Фактически перед нами лишь два возможных решения: или Уайльд без конца лукавит, лавируя между своими респондентами, что, наверное, недостойно поэта, либо он настолько мелочен, что способен удовлетворять свою обиду даже таким неблаговидным образом, но и в это верится с большим трудом. Наверное, здесь что-то третье… Ответ, я уверен, мы найдем у Романа Виктюка.

Нарцисс

«Часто, вернувшись домой после одной из тех длительных и загадочных отлучек, которые вызывали подозрения у его друзей или тех, кто считал себя таковыми, Дориан крадучись шел наверх, в свою бывшую детскую, и, отперев дверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом в руках перед портретом, глядя то на отталкивающее и все более старевшее лицо на полотне, то на прекрасное юное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем разительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дориан наслаждался им. Он все сильнее влюблялся в собственную красоту и все с большим интересом наблюдал разложение своей души. С напряженным вниманием, а порой и с каким-то противоестественным удовольствием разглядывал он уродливые складки, бороздившие морщинистый лоб и ложившиеся вокруг отяжелевшего чувственного рта, и порой задавал себе вопрос, что страшнее и омерзительнее – печать порока или печать возраста? Он приближал свои белые руки к огрубевшим и дряблым рукам на портрете – и, сравнивая их, улыбался. Он издевался над этим обезображенным, изношенным телом».

Когда читаешь этот отрывок из «Дориана Грея», то действительно кажется, что роман был написан Уайльдом не в начале 1890, а, по крайней мере, в первой половине 1897 года. Но нет, все точно, роман «Портрет Дориана Грея» впервые был опубликован в июльском номере журнала «Lippincotts magazine», вышедшем в свет 20 июня 1890, еще до знакомства Уайльда с Бози. Что за странная вещь?! Что за буквально оракульная способность к предсказанию собственной судьбы! Наверное, ни у одного человека, который бы знал собственную судьбу наперед, не хватило бы мужества и решимости испить чашу своей жизни до конца, ведь даже Христос дрогнул в Гефсиманском саду. Если бы Уайльд знал, что в его драгоценном романе, как в хрустальном ларце, заключена вся трагедия его жизни… Но, к счастью (или, может быть, несчастью), Уайльд был слишком уверен в том, что Искусство бесконечно далеко от реальности.