Страх влияния. Карта перечитывания

Этот аскесис переполняет Вордсворта, который мог бы стать и еще более великим поэтом, более экстериоризированным создателем, обладающим предметом за пределами своей субъективности. Невероятное сокращение сделало Вордсворта изобретателем современной поэзии, которую, в конце концов, мы можем назвать умалением того, чем она является, или, скажем прямо: современная поэзия (романтизм) — это результат самой изумительной сублимации воображения из тех, которые суждено было претерпеть западной поэзии от Гомера до Мильтона. Вордсворт несчастлив, празднуя не просто десексуализацию, но подлинную утрату всего, «что тебя воспламеняло в детстве:/Любовь, презренье, поиски без страха». Его вера заключалась в том, что все эти желания, все это «выживет, хоть изменилось / Предназначение его, все выживет», но прошло немного времени, и его поэзия перестала подкреплять его веру.

В «Дома, в Грасмере» Вордсворт пытается получить ожидаемое воздаяние за эту сублимацию непосредственно в следующей и завершающей строфе фрагмента, ставшего прославленным «проспектом» «Прогулки». Здесь аскесис вскрывается в своем полном объеме, редуцируя как Мильтона, так и Вордсворта. И здесь же открывается глубочайшее наваждение Вордсворта, чудовищно сильного поэта:

…что Песнь моя

Звезде подобна, может воссиять,

Влиянье благосклонно проливая,

Храня себя от действия дурного,

От изменений тех, что расширяют

Власть надо всем подлунным миром!

В сонете, написанном двумя годами ранее и адресованном Мильтону, предшественник описывается Вордсвортом так же, как и здесь:

С душой, как одинокая звезда,

И речью, словно гул стихии водной,

Как небо чист, могучий и свободный…

В таком случае молитва должна стать влиянием, а не быть под влиянием, а предшественника следует прославлять за то, что он был тем, чем последователь стал. Очищающая изоляция последователя теперь изолирует также и Мильтона, и, утверждая, что одолел Мильтона, утверждаешь, что одолел себя. Вордсворт, искусство которого зависит от постижения читателем того, что отношение с внешними «я» и пейзажами все же возможно, великий мастер отчуждать другие «я» и любые пейзажи от себя. Этот целитель исцеляет только им самим нанесенные раны.

Китс, менее чем двадцатью годами позже, борется с ношей очищения, замечательно похожей на потребность сублимировать интериоризированным «поиском без страха» то, что все же позволило Мильтону узреть Битву на Небесах. Но аскесис Китса решительнее, ибо его Осеняющий Херувим — двойственный образ Мильтона и Вордсворта. У Китса очищение становится вполне явным и порождает то место «Падения Гипериона», где очам поэта предстает Муза Монета:

«…Если ты не сможешь

Ступени эти одолеть — умри.

Там, где стоишь, на мраморе холодном.

Пройдет немного лет, и плоть твоя,

Дочь праха, в прах рассыплется; истлеют

И выветрятся кости; ни следа

Не сохранится здесь, на этих плитах.

Знай, истекает твой последний час;

Во всей Вселенной нет руки, могущей

Перевернуть песочные часы

Твоей погибшей жизни, если эта

Смолистая кора на алтаре

Дотлеет прежде, чем сумеешь ты

Подняться на бессмертные ступени».

Я слушал, я смотрел; два чувства сразу

Жестоко были ошеломлены

Угрозой этой яростной; казалась

Недостижимой цель; еще горел

Огонь на алтаре, когда внезапно

Меня сотряс — от головы до пят —

Озноб, и словно жесткий лед сковал

Те струи, что пульсируют у горла.

Я закричал, и собственный мой крик

Ожег мне уши болью; я напряг

Все силы, чтобы вырваться из хватки

Оцепенения, чтобы достичь

Ступени нижней. Медленным, тяжелым,

Смертельно трудным был мой шаг; душил

Меня под сердце подступавший холод;

И, пальцы сжав, я их не ощутил.

Должно быть, за мгновенье перед смертью

Коснулся я замерзшею ногой

Ступени — и почувствовал, коснувшись,

Как жизнь по ней вливается…

Здесь сублимируется самый целостный пример чувственного воображения со времен Шекспира. И здесь заканчивается поэзия

Китса, хотя поэт прожил еще год и несколько месяцев после написания своего важнейшего фрагмента. Конечно, его смертельная болезнь была причиной возникновения этого видения, но нам следует спросить: что поэтически представляет собой бесчувственность, почти разрушающая здесь Китса? Аскесис здесь направлен не на чувства, но на веру Китса в них, веру столь возвышенную, что она беспримерна для гуманистической поэзии. И все же эта вера, хоть и укоренившаяся в характере Китса, перешла к нему от юного Мильтона, с объединяющей его творчество грезой о человеческих возможностях, о последней возвышенности эпохи Возрождения, и от юного Вордсворта, визионера Революции. Если Китс очищает ее от себя, он очищает ее также от великолепия своих Великих Оригиналов. Повзрослев (или подвергшись руинированию), они пережили свои собственные очищения, но сохранили видения своей молодости. Китс делает для предшественников то, что они не смогли сделать для себя: он усомнился в глубочайших и наиболее влиятельных натуралистических иллюзиях, которые когда-либо создавал дух. И, сомневаясь в них и в своем лучшем «я», он вызывает последнее видение себя самого, но в великолепии крайней изоляции: