Страна багровых туч. Глиняный бог

Вечер был испорчен несомненно. Геологи сели бок о бок и понурили головы. Ермаков снова занялся приемником. Репродуктор выл и надсадно каркал. Бежали минуты. Связи не было. Забытая бутылка одиноко стояла посреди белой салфетки.

“Кр-ра, кр-ра, ти-иу-у, фюи-и…” — затянул приемник. Индикаторы на стене медленно налились красным. Заверещали счетчики радиации.

— Венера приветствует тебя, Иоганыч, — деревянным голосом сообщил Юрковский.

— Ах, боже мой, боже мой!.. — проговорил именинник с невыразимой тоской и принялся ругаться вполголоса по-латышски.

“Фюи-и-и-у-у”, — неслось из репродуктора.

Ты слышишь печальный напев кабестана?

Не слышишь? Ну что ж, не беда…

Уходят из гавани Дети Тумана,

Уходят. Надолго? Куда? —

вдруг негромко пропел Юрковский на мотив знакомой лирической песенки.

— А, это что-то новое! — оживился Дауге. — А дальше?

— Подпевать будешь? — спросил Юрковский немного смущенно.

— Конечно! Давай!

Юрковский повторил, и Дауге ужасным голосом подхватил:

Уходят из гавани Дети Тумана,

Уходят. Надолго? Куда?

Ты слышишь, как чайка рыдает и плачет,

Свинцовую зыбь бороздя, —

Скрываются строгие черные мачты

За серой завесой дождя…

В предутренний ветер, в ненастное море,

Где белая пена бурлит,

Спокойные люди в неясные зори

Уводят свои корабли.

Их ждут штормовые часы у штурвала,

Прибой у неведомых скал,

И бешеный грохот девятого вала,

И рифов голодный оскал,

И жаркие ночи, и влажные сети,

И шелест сухих парусов,

И ласковый теплый, целующий ветер

Далеких прибрежных лесов.

Их ждут берега четырех океанов,

Там плещет чужая вода…

Уходят из гавани Дети Тумана…

Вернутся не скоро… Когда?

— “Вернутся не скоро… Когда?” — задумчиво повторил Дауге. Молодец, Володя, хорошо…

Разлили и выпили по одной. Юрковский, приуныв, склонил на руки красивую, чуть седую голову. Ермаков о чем-то напряженно думал, ежеминутно механически взглядывая на часы. Быкову стало совсем грустно, он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. В памяти вставали милые сердцу, страшно далекие образы — синее глубокое небо, легкий ласковый теплый ветерок, белые клочки облаков в темной дрожащей лужице… Земля…

Ермаков вдруг поднялся. Совершенно спокойно, не отрывая глаз от циферблата часов, он сказал:

— Извините, я выключу свет. Надо осмотреть окрестности.

Они поднялись в командирскую башенку. Ермаков погасил свет, развернул дальномер в сторону юга и прильнул к окулярам. Быков нагнулся ко второму дальномеру. Он не понимал, что делает. Перед его глазами в свинцово-черном круге, расчерченном фосфоресцирующими штрихами, вдруг вспыхнули одна за другой две яркие кроваво-красные звездочки — невысоко над черной бездонной полосой горизонта.

— Отсчет, — неожиданно хриплым голосом проговорил над ухом Ермаков. — Отсчет, Быков! Не зевайте, черт…

Не думая, машинально и торопливо, Быков засек направление на странные вспышки. Красные звездочки потускнели и погасли. Ермаков включил свет в башенке и с лихорадочной поспешностью принялся снимать отсчеты с барабанов своего дальномера.

— Сколько у вас? — быстро спросил Ермаков.

— Высота — десять градусов ноль восемь минут, азимут тринадцать градусов двадцать шесть минут… Но что…

— Молчите, Алексей Петрович… — Ермаков записал числа в блокнот. — Молчите. Об этом после…

Быков взялся пальцами за нижнюю губу.

— Свет! — закричал вдруг Юрковский. — Зажгите свет! Дауге опять плохо!..

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ГОЛКОНДЫ

“Мальчик” шел не быстро. По экрану скользили очертания частых скал, каменного хаоса. Отсветы далекого зарева Голконды плясали на белых потрескавшихся плечах огромных валунов.

Даже на такой дороге водитель “Мальчика” мог бы развить вдвое бльшую скорость, но каждый раз, когда транспортер встряхивало на очередной рытвине, Юрковский в темноте кабины громко стонал, не просыпаясь, и водитель стискивал зубы, словно у него самого мучительно горело тело, усыпанное нарывами.

Сквозь ровный шум двигателя прорывалось приглушенное хрипение приемника; командир не выключал его теперь ни на минуту. За откидным столиком он шуршал бумагами. Толчки должны были сильно мешать ему, но он молчал.

Как все это странно, не походке на ту картину, которую так часто представлял себе Быков! Закончена разведка, построен ракетодром, торжественно опускается на расчищенную равнину “Хиус”, великолепная, замечательная встреча, уютные каюты, добрый, славный Михаил Антонович и — наконец! — домой… И вместо этого: странные вспышки на юге, бешеная гонка по изрытой земле и странно холодное, напряженное лицо командира. Никогда еще Быков не видел его таким… Ну, понятно, рискованно было ждать возобновления связи с “Хиусом”, имея на борту тяжело больного Дауге и запас воды всего на трое-четверо суток. Понятно, почему Ермаков решил вернуться к “Хиусу”. Но почему такая спешка? Почему такое значение придал командир вспышкам на юге? Ведь ясно — он ждал их. Неужели это Михаил? Неужели…

— Алексей Петрович, я должен с вами поговорить, — негромко сказал Ермаков.

Быков ответил, не оборачиваясь, — все внимание его поглощала дорога:

— Слушаю вас, Анатолий Борисович.

Рытвина. Толчок. Громко стонет спящий Юрковский.