Страна Дяди Сэма : Привет, Америка!

Вы можете сказать, что если я старею, то ситуация должна улучшаться, потому что чем старше я становлюсь, тем меньше мыслей в моей голове. Но не похоже, чтобы так и было. Знаете, каково по прошествии лет, когда все чаще оказываешься в какой-нибудь части дома, в которую почти не заглядываешь — в прачечной, может быть, — смотреть вокруг с поджатыми губами и пытаться вспомнить, что ты здесь делаешь? Прежде часто случалось, что я делал несколько шагов назад, туда, откуда пришел, и цель моего визита всплывала в памяти. Больше это не помогает. Теперь я не могу вспомнить, откуда начинал свои поиски. Ни малейшего понятия.

Так что я брожу по дому минут двадцать, разыскивая малейшие следы недавней деятельности — поднятую доску пола, возможно, или лопнувшую трубу, или, может быть, снятую телефонную трубку, из которой рвется встревоженный, пронзительный голос: «Билл? Билл, ты еще там?», — хоть что-нибудь, что могло бы побудить меня встать и отправиться искать записную книжку, гаечный ключ или бог знает что еще. Обычно во время таких блужданий я натыкаюсь на что-то, требующее моего внимания — скажем, на перегоревшую лампочку, — и отправляюсь к кухонному буфету, где хранятся лампочки, открываю дверцу и… да, все так, напрочь забываю, что я собирался сделать. В общем, замкнутый круг.

Время — главная причина моих страхов. Едва что-то уходит в прошлое, я теряю с ним всякую связь. Больше всего в жизни я искренне боюсь, что меня арестуют и спросят:

— Где вы были утром одиннадцатого декабря с 8:50 до 11:02 утра?

Когда это произойдет, я просто протяну руки, чтобы надели наручники, и позволю себя увести, потому что нет ни малейшей вероятности, что я вспомню свои поступки. Это со мною происходит, сколько я себя помню (то есть не слишком долго — в исторической перспективе).

У моей жены такой проблемы нет. Она помнит все, что происходило и когда. Я имею в виду каждую мельчайшую подробность. Она может совершенно неожиданно сказать что-нибудь вроде:

— Шестнадцать лет назад, в воскресенье, умерла твоя бабушка.

— Правда? — с удивлением отвечаю я. — У меня была бабушка?

Еще в последнее время часто бывает, что, когда мы с женой гуляем, кто-нибудь, кого, клянусь, я никогда в жизни раньше не видел, подходит и заговаривает с нами дружеским, даже фамильярным тоном.

— Кто это? — спрашиваю я, когда очередной тип уходит.

— Муж Лотти Рубард.

На минуту я задумываюсь, но в голову ничего не приходит.

— Кто такая Лотти Рубард?

— Ты познакомился с ней на барбекю у Талмаджей на озере Биг-Беар.

— Я никогда не был на Биг-Беар.

— Нет, был. На барбекю у Талмаджей.

Я снова на минуту задумываюсь.

— А кто такие Талмаджи?

— Пара с Парк-стрит, которые устраивали барбекю для Сковольских.

Я начинаю впадать в отчаяние.

— Кто такие Сковольские?

— Польская пара, с которой ты познакомился на барбекю на Биг-Беар.

— Я не был на барбекю на Биг-Беар.

— Конечно был. Ты сидел на вертеле.

— На вертеле?

И подобные разговоры продолжаются у нас дня три, и все же после них для меня ничего не проясняется.

Боюсь, я всегда был рассеянным. В детстве после обеда я разносил газеты по самому богатому району города — звучит неплохо, а? — но в действительности все было иначе, потому что, во-первых, богачи — самые большие скряги (особенно, если мне не изменяет память, мистер и миссис

Артур Джей Нидермайеры, проживавшие на Сент-Джонс — роуд, 27, доктор и миссис Ричард Гэмбл — в большом кирпичном доме на Линкольн-плейс, и мистер и миссис Сэмюел Дринкуотер, жившие на банковские сбережения Дринкуотеров; надеюсь, вы все сейчас в домах престарелых), а еще потому, что каждый дом располагался в четверти мили от дороги, в конце длинной, кривой подъездной аллеи.

Даже при гипотетически идеальных обстоятельствах ушло бы несколько часов, чтобы сделать весь круг, но такая возможность мне не предоставлялась никогда. Беда в том, что, пока мои ноги обходили, мой мозг пребывал в том состоянии полного отсутствия мыслей, что отличает всех рассеянных людей.

И непременно в конце обхода я заглядывал в свою сумку и со вздохом находил полдюжины газет, которые не доставил и каждая из которых должна была оказаться у дома, у которого я уже был. Я помнил длинную аллею, до конца которой добирался с таким трудом, крыльцо, которое пересекал, сетчатую дверь, которую открывал, — но так и не положил газету. Думаю, будет лишним уточнять, что у меня не было ни малейшего понятия, какие именно из восьмидесяти домов на моем маршруте я оставил без газет, поэтому я снова вздыхал и отправлялся на новый круг. Таким образом я провел свое детство. Интересно, если бы Нидермайеры, Гэмблы и Дринкуотеры знали, через какой ад я проходил, чтобы доставить им глупую «Де-Мойн трибьюн», были бы они счастливы, что нагло обделяли меня на Рождество? Скорее всего, да.