Страна для внутренней эмиграции. Образ Японии в позднесоветской картине мира

Перемену следует признать знаковой. Раньше советские японоведы, как и почти все другие «зарубежники», опирались прежде всего на исторический материализм, который в своей систематизации многообразного мира исходил из того, что все общества неизбежно должны пройти один и тот же путь. Культурно–национальная принадлежность объявлялась исчезающе малой величиной, предполагалось, что сущность человека определяется в первую очередь его классовой принадлежностью, — понятно, почему в этих условиях процветали социально–экономические исследования, а штудий по японской культуре почти не было. Между японским рабочим и рабочим английским — разницы никакой, точно так же, как нет различия между японским и английским капиталистами. И вот корреспондент главного печатного органа ЦК КПСС рассуждает о национальном характере. Советская картина мира явно начинала размываться. Эта картина была слишком простой, советским людям хотелось большей сложности. Необычайный успех книги Овчинникова свидетельствовал не только о литературном даровании автора, но и об ожиданиях публики, которая с радостью узнавала, что хоть где–то дела обстоят по–другому.

Илья Эренбург, который видел Японию только мельком, еще не сомневался в том, что эту страну можно так или иначе постигнуть: «Вместо того чтобы подыс–кивать для нее конъюнктурные определения, лучше попытаться ее понять»[15]. Но Овчинников, который провел в Японии немало лет, полагал, что это невозможно. Невольно подслушав разговор рыбачек, он сетовал: «Много ли толку было понимать их язык — вернее, слова и фразы, если я при этом с горечью чувствовал, что сам их строй мыслей мне недостижим, что их душа для меня пока что потемки»[16]. В книге ясно видна тоска по инаковости, не объясняемой с помощью советского понятийного аппарата, пропитанного вульгарным социологизмом.

Книга Овчинникова стала сигналом: о Японии можно писать с любовью и восхищаться ее загадочностью. Каждый, кому удалось побывать в Японии, вносил свою лепту в описание таинственного японца и его мира. Даже телевизионщики с их стремлением к предельной простоте старались избегать однозначных толкований и не притязать на полное познание японских реалий. Владимир Цветов, работавший в Японии телекорреспондентом в течение восьми лет, с восторгом писал, что сад камней Реандзи допускает множественные трактовки. Видя в этом культовом саде метафору Японии как таковой, автор заканчивает свою книгу, изданную тиражом в 200 тысяч экземпляров, следующим образом: «Наверное, не каждое из наших толкований внесет до конца ясность в японское Зазеркалье, однако все они будут содержать зерна истины… Постичь суть каменного хаоса, сотворенного человеческим разумом, возможно лишь очистившись от привычных стереотипов, предвзятости и высокомерной уверенности, что нет вопросов, на которые еще не найден ответ»[17].

Академические ученые также признавались, что Япония представляет собой загадку, и приписывали японцам свойства, которых лишен западный человек. Доктор филологических наук Т. П. Григорьева, чьи труды пользовались огромным авторитетом среди интеллигенции (особенно научно–технической), так описывала оторопелость западного человека перед лицом японской культуры: «[Мы] удивляемся — как это они умеют ощущать невидимое, проникать в незримое»[18]. Апофеозом народной япономании стала, пожалуй, книга В. А. Пронникова и М. Д. Ладанова «Японцы» (1983 г.), претендовавшая на строго научное освещение вопроса (в аннотации сказано, что это «первая в нашей стране работа по социальной психологии японцев»). Эта книга полна фактических ошибок, которые, однако, не помешали ей выдержать несколько переизданий. Читателям и издателям явно нравилось, что авторы обволакивают свой предмет флером загадочности. Для начала они предлагают твердо усвоить, что понять японца может только японец: «Пока подают кушанья, гейша шутит, играет, поет, танцует. Все это создает непринужденность и поднимает настроение. Иностранцы между тем не могут ощутить в полной мере всех нюансов ситуации, так как не способны понять тонкостей японского языка и скрытого смысла высказываний»[19]. Идея о невозможности перевода ключевых понятий японской культуры высказывается на страницах книги неоднократно.

Непонятное (непонятое!) с легкостью обретает статус иррационального. «Для японского сада характерна атмосфера таинственности, что и положено в основу паркового искусства… Если попытаться перенести парк в какую–либо другую страну, то ничего не получится. Дух, атмосфера — вот что главное в японском парке». Западному миру в духовности решительно отказывали, его устойчивой характеристикой была «бездуховность». Назойливое употребление словечка «дух» по отношению к японцам как бы роднило их с такой же трудноопределимой духовностью советского человека.