Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

Все было сказано — все ясно. Слышно было, как бранятся мужики у амбара — забирая обратно провизию. Сновали по деревне солдаты в пятнистом. Светило солнце, близясь к полудню. В небе кружилось воронье. И лежали поодаль мертвые тела — бойцов отряда, кто вчера еще сидел здесь у костра и мечтал о светлом будущем, когда люди полетят к звездам.

— Да, хороши твои слова, старшой! — заметил Младший — ну а если, не будет мировой революции? Никогда. И коммунизма обещанного — тоже.

— Револьвер мне дай. С одним патроном.

— Застрелиться хочешь?

— Нет, тебе пулю в лоб пустить!

— Это что-то докажет?

— Нет. Но хоть ты сдохнешь! Если ты в коммунизм не веришь, в цель единственную, ради которой жить и умирать стоит — зачем тебе жить?

— А просто. Жить — как все.

— Это не жизнь. Существование. Если — без цели.

— А если наперед знать, что будет? Лет через семьдесят. И черта с два — вы там увидите коммунизм! Эй, поэт — знаешь, какие песни сочинять о нас будут потомки?

Было красное небо, и белый костер.
И зигзаги подстреленных птиц.
И ревущая конница с бешеных гор.
И разливы горящих станиц.
Как в тифозной горячке, металось «ура» —
По ковру из разрубленных тел.
И в атаку, под музыку, шли юнкера —
За орлом, что по небу летел.
О, мятежная юность, восстания пыл —
Хочешь, брата врагом назови.
И отца пристрели, чтоб тебя не убил,
Захлебнувшись в сыновней крови.
Революции честь — эй, Буденный Семен!
Видишь, кожанок тысячный строй?
Те, кто выживут здесь, лягут в тридцать седьмом.
Там, у лагерной стенки сырой.
Чтоб водили туристов по вашим костям.
И, с усердием всех холуев,
Сладкозвучно плели иностранным гостям
О романтике грозных боев.
Чтобы влез на трибуну ответственный вор,
Лекционно-запечный паук.
Чтобы мерзко завыл красногалстучный хор.
Во главе с кандидатом наук.
Безоглядные рыцари глупой войны!
И жестокие юноши дна.
Неужели в земле вы не видите сны?
И не снится вам эта страна.
Может, нас вы там видите, грязных и злых?
Может, слышите наглую ложь —
Вот цена ваших огненных дней боевых.
Вот за что вы кричали «даешь!».
И за голод, за муки, за ужас атак,
Вам награда — оскал сатаны.
На крови — может вырасти только бардак.
Где и кровь не имеет цены.

— Это — не я сочинил. Это про вас будут петь — лет через семьдесят. Я — сам видел. Столько-то лет ТОМУ ВПЕРЕД, прямо как у Гонгури. Только — роман про меня писать некому.

Молчишь, не веришь? Ладно. Но — слушай. Я ведь — за ЭТИМ тебя искал, чтобы рассказать. Не веришь — так врать не мешай.

Друг у меня был. Из студентов бывших. Про социализм не думал, наукой занимался, даже на фронте, каждый час свободный в тетради что-то чиркал — как этот твой поэт. Погиб он, на Шадре. Мне, до того, говорил — если случится что, бумаги отцу, адрес есть. А желание товарища последнее — свято. Поскольку о тайне сказано не было, пролистнул я тетрадь, но ничего не понял: формулы там, выкладки, цифры — я в баллистике еще разбираюсь, а не в физике тонких материй. Адрес был в городе… ну пусть будет К. — вдруг там еще люди причастные остались, вы же в Чеку их потащите. Был тот город тогда на нашей стороне. И случилось вскоре мне там оказаться — по делу, к истории моей отношения не имеющему.

Ну, нашел я там его отца. Тоже профессор — как у этого поэта. Передал я тетрадь и спросил, любопытства ради, и для вежливости, и чтобы разговор перевести — важное это, или так себе. Ему тоже, наверное, выговориться хотелось. Короче, открыл он — что время может быть не только прошлым-будущим, но и параллельным! Что рядом с нашим миром может быть другой, или даже несколько — где все иначе. И даже эксперимент успел поставить, еще до войны — на каких-то там протонах-электронах. Эффект какой-то обнаружил — есть! А сын — помогал ему, математически рассчитывая. Уравнения вывел — что, при подстановке коэффициентов, меняется мир. На фронте — считал. Той умной головой — в которую, ваша пуля!