Страна идиша

«Ах, — сказала она, — здесь у нас дом с лифтом, но как ужасно Абраша скучает по своему почтальону!» Когда они жили в квартире на третьем этаже в другом районе, подхватывает Суцкевер, почтальон обычно кричал ему с улицы на идише: «Суцкевер! Лейвик только что прислал вам рукопись!», «Суцкевер! Здесь большой конверт от Опатошу»! [357]

Теперь пришла моя очередь смеяться. Я смеялся над вторжением в частную жизнь писателя. Я смеялся над хуцпе,наглостью простого еврея, выкрикивающего, как на базаре, — чтобы все слышали! — великие имена идишской литературы. Я смеялся над вольнодумством израильского почтальона, орущего на идише в ивритском городе Тель-Авиве. Действительно, идишские писатели, как правило, не скрывали от читателя свои адреса. Но сейчас, когда Перец больше не жил на Иерусалимской, 83 и Гилель Цейтлин [358]уже не разглагольствовал на Слиской, 60, в Варшаве, квартира Суцкевера оставалась единственным местом, где любая идишская рукопись еще могла обрести свой дом. Когда-нибудь, если будет на то Божья воля, и моя рукопись тоже.

Подобно почтальону, вы не могли бы прийти к Суцкеверу с пустыми руками. Обязательно принесите новости из внешнего мира, предпочтительно, новости из мира идиша. Но подойдут и вообще любые еврейские или литературные новости. Вот я и рассказал Суцкеверу о профессоре Хоне Шмеруке, [359]его родственнике со стороны жены, у которого я учился в Иерусалиме, и о том, что мне сообщали из дома. Да, моя мама и поэт Мелех Равич действительно поссорились. Откуда ты знаешь, что на сей раз это всерьез? Потому что она велела убрать бронзовый бюст Равича из нашей гостиной и унести его в подвал. Был ли я в Нью-Йорке на похоронах Уриэля Вайнрайха, чью блестящую научную карьеру в идишской лингвистике оборвала лейкемия? Нет, не был. Я даже не успел познакомиться с этим человеком, который должен был бы стать моим учителем в этой области.

В окружении всех этих книг и произведений искусства, защищенный от жары и непереносимой влажности, сидя на диване между Суцкевером слева от меня, а Фрейдке справа, я понимал, что перейти сейчас к деловому разговору, к обсуждению возможности публикации нашего студенческого журнала в Израиле было бы сущим кощунством. Целью этой беседы было создать настроение, расшевелить, подготовить почву для воспоминаний, ведь под тонким покрывалом наших слов затаились, прячутся у мелового круга нашей близости силы зла, только вчера уничтожившие Вильно, уничтожившие идиш, уничтожившие наш народ. Наши земные байки — как и поэзия Суцкевера — удерживали этих демонов на привязи.

Вильно, 1928. Дождь шел как из ведра, а у пятнадцатилетнего Абраши Суцкевера за душой не было ни гроша. Что же делать? В «Пикадилли» напротив показывали новый фильм, и он решил, что не сойдет с места, пока не достанет денег на билет. И вот он оглядывается кругом, и опять оглядывается кругом, и вот — в канаве валяется целый злотый. На сдачу он купил себе мороженое.

Вильно, 1943– Суцкевер и еще тридцать девять пленных евреев работали в здании Идишского научного института — ИВО — за пределами гетто, в составе «Бумажной бригады», [360]определявшей местонахождение культурных ценностей, чтобы немцы смогли их разграбить. (Настоящие сокровища они сокрыли от немецких глаз, но эту историю я узнал значительно позже.) Он и Рохл Крински [361]работали вместе, когда он неожиданно повернулся к ней и сказал: Рохл, подойди к этой полке и достань седьмой том Шаса(Талмуда), и я обещаю, что ты найдешь внутри американские доллары». Рохл, уже давно околдованная чарами Суцкевера, вытянула седьмой том — Гитин(«Разводы»), кажется, это был он, — пролистала огромные, в фолио, страницы и нашла 125 долларов.

Скептики скажут, что Суцкевер сам спрятал там деньги. Но я спрашиваю вас: где бы идишский поэт в оккупированной немцами стране смог раздобыть такую невероятную сумму в иностранной валюте? Поэтому единственным рациональным объяснением может быть ясновидение Суцкевера. Я, правда, не спросил, как они поступили с деньгами — купили ли на них еду или боеприпасы. Но разве это имело значение?

В других историях, разыгравшихся на фоне разных декораций: в гетто, в партизанских отрядах, в Москве на пике послевоенного сталинского террора, — Суцкевер вновь побеждал верную смерть благодаря своей способности читать иероглифы истории. В тени Кремля он сказал своей жене: «Фрейдке, ты еще увидишь. Настанет день, и во всей Москве не найдется достаточно грузовиков, чтобы свезти все эти статуи Маленького Отца (Сталина) на помойку». Фрейдке, лучезарно улыбнувшись, кивнула.

После войны Суцкевер трудился не покладая рук ради спасения шеймес(«имен»), священных обрывков, написанных погибшими. В Вильнюсе молодой человек по имени Авремл Голубь подбежал к нему и шепотом спросил: «Гебн ци нит гебен?»(«Отдавать или не отдавать?»), — то есть сдавать архив Ковенского гетто в НКВД или нет? «Hum гебен!»(«Не отдавать!») — провозгласил оракул.