Страна клыков и когтей

Неизвестно откуда взявшийся порыв горячего воздуха ударил мне в грудь. Бумаги разлетелись с моего стола, будто освобождая ему дорогу. Над бумажной бурей возвышалась его голова. Зрачки у него сужались, глаза превращались в сферы, излучавшие потоки обжигающей белизны. Невзирая на его бесконечную силу, он казался тяжелобольным, и я говорю не о том, что у монстров зачастую бывает болезненный вид. Нет, в Торгу было что-то лихорадочное, нестабильное, что я привык ассоциировать с людьми, которые либо отчаянно нуждаются в отдыхе, либо только что встали с одра тяжкой болезни. Ткань его костюма оказалась заляпана и запачкана бог знает в каких ужасных ритуалах и производила впечатление распада и летаргии, словно он уже не в состоянии был заботиться о себе. Его терзала чума, которую он вот-вот передаст остальному роду человеческому. Он обошел угол моего стола, гипнотизируя, держа в руках ведро с неким инструментом, и я вдруг понял, что это нож. Торгу был болен, но накачивал себя энергией жертв. И когда этот будущий исполин завис надо мной, я сообразил, что это я съеживаюсь от его приближения. До него оставалось уже не более шага, и тогда я вонзил нож ему в кадык. Но, невзирая на засевшую в трахее сталь, он заговорил опять:

— Уверен, вы с насилием на короткой ноге, — скрипел он. — А вот мне нужно собраться с духом. Не важно, сколько эпох миновало, но я к нему так и не привык.

Черные зубы маячили в пене серых десен. Губы раздвинула пустая ухмылка. Ужасная боль пронзила мою поясницу, и я рухнул в кресло. Он же легко вырвал нож из трахеи. Потоком хлынула кровь. Его собственный нож беспокойно звякал в ведре. Он сделал еще шаг вперед, занес нож для бумаг и пригвоздил им мое бедро к креслу.

Зажав мне рот рукой, он стал готовиться к ритуалу. Поставил ведро на пол. С трудом опустился передо мной на колени. За стенами здания солнце припекало Гудзон. Я знал, что здания сверкают. Я знал, что девушки ходят там в мини-юбках, что жужжат вертолеты дорожной полиции, что ворчат на реке баржи. Но в моем кабинете совершались последние приготовления к убийству.

Он взял меня за воротник.

— Треблинка, — забормотал он. — Воркута. Гоморра. Это слова бесконечного стиха. Медина. Масада. Балаклава. Познавая меня, познаете мою искренность — дар, переданный мне проклятием отца и не иссякший за столетия горя. Вы узнаете, как не потерплю я неуважения. Вы узнаете во мне заступника попранных мертвецов.

Он видел, что я хочу заговорить, и отнял руку от моего рта.