– Нет, не было б. И не должно. Пока, во всяком случае. Всякому любопытству – свои время и место. И конфликту свои время и место. Но давай не опережать события, ладно?
И Бесси сменила тему.
– Как рагу? – спросила она.
– Очень вкусно, – сказал я. – Вообще-то восхитительно.
– Я рада, что тебе нравится. Мне такое отец, бывало, готовил, когда я была маленькой. Когда он еще был жив…
Бесси притихла.
А я кивнул и проглотил еще кусочек.
– Но что же они о нас
– Что
– Ну,
– Конечно же, много чего говорится. И да, кое-что – про вас с Бесси. А кроме того, много толкуют и про нас с Льюком.
– Могу вообразить. Вроде чего?
– Ну, говорят, что мы с ним бесстыжие, безмозглые и бездушные. Говорят, что я гублю своего мужа Стэна и как супруга, и как мужчину, и что страсти наши приведут нас к преждевременному краху. Говорят, что еда и журналистика вызывают литературное несварение.
– Понятно.
– Намекают даже, что, если мы не будем вести себя осмотрительней, наши отношения могут поставить под угрозу наши соответственные заявки на зачисление в штат.
– Ай. Какая жалость. Могу лишь себе представить, что они говорят о нас с Бесси. Стоит ли спрашивать?
– Спросить-то можете. Но вы уверены, что хотите знать? Потому что там не все приятно.
– Да, уверен.
– Хорошо, – сказала она. И затем: – Подержите-ка мой пистолет, будьте добры…
И тут Этел изложила самую часто повторяемую версию моих взаимоотношений с Бесси. Как мы с ней, по общему мнению, вступили в отношения на берегах реки Коровий Мык. И как, отряхнув песок, мы вдвоем проделали весь путь обратно к ее грузовику, чтобы согреться. И как оттуда мы поехали к полю, где на нас, словно любовь матери к двум ее сыновьям, сочился лунный свет. И как, до предела воспользовавшись пьяным забытьем Бесси, я накрыл ее саронгом, оппортунистически стащенным из студии Марши Гринбом.
– Оранжевым, – уточнила Этел. – Хотя в других пересказах ваш саронг скорее тускло-пурпурного оттенка.
– Есть и другие?
– Да.
– И много?
– Немало.
– Например?
– Ну, к примеру, также намекают, что по возвращении в вашу одинокую квартиру после визита на край вселенной, где обитают дети Бесси, вы наконец стали переживать опасности ночи и дня.
– Точно, – сказал Рауль. – И что расстояние в ту ночь между вашими дрожащими руками и восприимчивыми сосками Бесси оказалось гораздо больше дистанции, что способна покорить стрела в полете.
– И, – сказала Гуэн, – что маятник у вас в кабинете есть метафорическая попытка примирить чередующиеся в вас крайние точки любви и ее противоположности. Логики и интуиции. Памяти и воображения. Плана А и Плана Б.
Доктор Фелч все это выслушал и, сплюнув еще разок в плевательницу, согласился с тем, что уже высказано, затем добавил:
– Они даже подозревают, что вы с нею полным ходом движетесь к чему-то зловещему, Чарли. Словно гребец в каяке против течения на скалистых водопадах. Или как наш сельский колледж, которые сносит прямиком в грядущую ярость наших ведомственных аккредиторов.
– Они всё это говорят?
– Да, говорят. Ну и еще, конечно, эти струйки…
– Струйки!
– Да, о том, как вы обрели облегчение средь влаги оральных заверений Бесси.
– Ну да. И как вы вдвоем с тех пор так сплелись, что нынче даже потроха едите вместе!
– И
– Всё это говорили?
– О да. И даже больше. Гораздо больше!..
В ответ на все это я мог лишь изумленно слушать.
– Так это правда? – спросила Этел.
Я решительно покачал головой. Но затем, по кратком размышлении, столь же решительно кивнул.
– Где-то половина всего этого – правда, – сказал я. – Может, две трети, если учитывать ту часть, которая про маятник. Но, Этел, меня не столько заботит здесь истина, сколько
– Между Бесси и
– Верно. Извините. Так что же говорят об отношениях между Бесси и мной? Как они воспринимаются нашими коллегами в кампусе?
Этел замерла, обдумывая мой вопрос. Затем сказала:
– Вполне всесторонне. Хоть и относительно неплохо, если вдуматься. Конечно, кое-какие опасения на определенных кафедрах имеются…