Страна Лимония

Свитер черной курицей перелетел через коридор. Серёга подполз на четвереньках к двери, зацепил свитер и втянул его в свою камеру. Свитер был мягкий, грязный, и пах городом и дымом.

– Они всегда бьют, – сказала девчонка, глядя, как Серёга устраивается. – Иначе им служба не в зачет. Это еще что! В Привокзальном отделении могут конец сигаретой прижечь! Просто ни за фиг! Бывали случаи.

Серёга сел к стене боком, прислонился тем плечом, которое не болело, упер в холодную штукатурку лоб и закрыл глаза. Сейчас же под веками набухли слезы. Такая досада, цыган – а плачет.

– Ты посиди, просто посиди, – говорила девчонка, и Серёга был благодарен ей и судьбе за то, что хоть не один тут. – Ты посиди, а я тебе спою, хочешь? Сама сочинила. Хочешь?

Серёга не знал, хочет ли он. Он лишь вздохнул и шмыгнул носом, что и было принято за согласие.

– Эй-эй, мой друг, – вполголоса начала девчонка, а Серёга тут подумал, что у него ведь никогда не было друзей. И не будет, понятно, если ото всего в сарай прятаться…

Эй-эй, мой друг по этой страшной жизни,
Что мы споем с тобой, что мы сыграем?
Эй-эй, ну вот, мы снова вместе,
поем мы песни, песни нашей мечты.
Наши песни летят, а мы не можем,
Ведь наши крылья испачканы нефтью.

С тобою мы и наши драные души,
Скажи мне, друг, кому раздать мне все деньги?
Кому раздать остатки битого сердца?
Ведь нету другой мечты, кроме как – быть свободным!

Самим собой, собою и свободным,
Самим собой – что такое свобода?
Самим собой, собою и свободным,
Самим собой – это и есть свобода.

Если ты не освободишь свою душу,
Ты не станешь свободным от мечты о свободе!

Голос у девчонки был – мама моя! Хрипловатый, но сильный, громкий такой, в нем одновременно мешались и отчаяние, и надежда на что-то. Серёга в жизни не слышал подобных песен – мамкины колыбельные и пара застольных были не в счет. А тут – даже боль в голове отступила и съежилась.

Жизни нет, но мечта живет дальше,
Закончен фильм, но мечта не закончится вечно,
Хоть нету ног, но мечта идет рядом,
Сдаётся враг, но мечта беспощадна!

Это было уже очень громко. По коридору прибежал-притопал кто-то в оранжевой куртке, за ним – еще один или двое, все они кричали, требовали что-то заткнуть, били по железной двери палками. Серёга из-за их спин видел, как девчонка, отпрыгнув от решетки, прижалась спиной к дальней стене, напружинилась, как перед прыжком, но петь не прекратила. Ага, такая прекратит, как же!

Украден воздух, но мечта летит выше!
Расстрелян брат, а мечта лишь смеётся!

Вообще-то, тут стало не до смеха. Оранжевые куртки, наконец, справились с замком и ввалились в камеру, песня захлебнулась визгом и хрипом, девчонку кинули под ноги и стали придавливать палками к полу. Серёге тут стало страшно, так страшно, как будто убивали его самого. Он вскочил, мотнулся от стены к двери, схватился за железные прутья, повис на них, и закричал, тряся решетку:

– Эй, эй! Это я! Это я здесь! Я нерусский! Цыган! Эй, вы! Это я! Я здесь, сзади! Нерусский!

Все как-то затихли, только слышалось хриплое дыхание и шарканье сапог по цементному полу. Давешний незлой парень в очках медленно повернул голову и посмотрел на Серёгу пристальным, каким-то совершенно волчьим взглядом. Потом он что-то сказал сквозь зубы, но Серёга не понял ни слова.

– Это я пел, – сказал Серёга, ужасаясь своим словам. – Меня бейте.

И, в доказательство, он затянул как мог громко:

– А мечта не сдаётся! А мечта не смеётся! Эй-эй, друг, а я хочу быть свободным!

Тут произошло что-то непонятное. Девчонка, которую на секунду позабыли душить, закричала, что она – Серёгина дочь. Ну, наверное, умом поехала. Какие же у Серёги могут быть дочери, в семнадцать-то лет?! Ага, такая вот ерунда – родная дочь Серёгина, из управления политики, требует позвонить-позвать отца, и прочие всякие глупости. Зачем звать Серёгу, когда вот же он – в камере напротив, и уже дверь к нему отпирают?