Страна Рождества

— Потому что одна из этих игрушек принадлежит ему, — сказал Лу, кивая на Уэйна. — Вик вернула большую его часть, но мне надо и все остальное.

Ветер завывал. Деревья делали выпады. Было что-то пугающее в том, как они вдруг начинали мотаться взад-вперед. В воздухе летели сосновые иглы и увядшие листья.

— Что вы хотите, чтобы я делала? — спросила Табита.

— Самое меньшее? Не арестовывайте меня.

Он отвернулся от нее, нашел еще одну игрушку. Она разлетелась с музыкальным звоном.

Табита посмотрела на Уэйна:

— Никогда не любила ограничиваться самым меньшим. Хочешь помочь? Выглядит забавно, не так ли?

Уэйн вынужден был это признать.

Она орудовала рукояткой своего пистолета. Уэйн воспользовался камнем. Рождественский хор в машине все нарастал и ширился, пока его не заметила даже Табита, с беспокойством и недоумением оглянувшись на грузовик. Но Лу не обращал на это внимания, продолжая крушить стеклянные листья падуба и проволочные короны, и спустя некоторое время белый шум снова поднялся до рева, погребя под собой песню.

Уэйн разбивал ангелов с трубами, ангелов с арфами, ангелов с молитвенно сложенными руками. Он разбил Санта-Клауса, всех его оленей и всех его эльфов. Сначала он смеялся. Потом, спустя некоторое время, это перестало быть таким уж смешным. Немного позже у него заболели зубы. Лицо у него казалось горячим, потом холодным, потом холодным до жжения, льдисто-горячим. Он не знал, почему, почти не обдумывал это сознательно.

Он замахивался синим куском сланца, чтобы разбить керамического ягненка, когда заметил какое-то движение у верхнего края своего поля зрения, поднял голову и увидел девочку, стоявшую у развалин Дома Саней. На ней была грязная ночная рубашка — когда-то она была белой, но теперь стала по большей части цвета ржавчины от пятен запекшейся крови, — а волосы сбились в колтуны. Ее бледное красивое лицо было больным, и она беззвучно плакала. Ступни у нее были окровавлены.

— Набомаш, — прошептала она — вернее, так послышалось Уэйну. Звук был почти заглушен свистом ветра. — Набомаш. — Уэйн никогда не слыхал, как по-русски зовут на помощь, но прекрасно понимал, что она говорит.

Табита увидела, куда уставился Уэйн, повернула голову, заметила девочку.

— Боже мой, — тихо сказала она. — Лу. Лу!

Лу Кармоди посмотрел через двор на девочку, Марту Грегорскую, которая числилась пропавшей без вести с 1992 года. Ей было двенадцать, когда она исчезла из отеля в Бостоне, и теперь, двадцать лет спустя, ей тоже было двенадцать. Лу смотрел на нее без какого-либо особого удивления. Он выглядел серым и уставшим, по его обвисшим щекам струился пот.

— Мне надо найти остальное, Табби, — сказал Лу. — Ты можешь ей помочь?

Табита повернула голову и бросила на него испуганный, озадаченный взгляд. Она убрала пистолет в кобуру, повернулась и быстро пошла по палой листве.

Из куста позади Марты вышел мальчик, черноволосый мальчик десяти лет, одетый в грязный сине-красный мундир лейб-гвардейца. Глаза у Брэда МакКоли были одновременно измученными, недоуменными и испуганными; он покосился на Марту, и грудь у него стала сотрясаться от рыданий.

Уэйн покачивался на каблуках, глядя на них двоих. В его последнем сновидении на Брэде тоже был наряд лейб-гвардейца. Уэйн почувствовал головокружение, словно садился, но когда он в следующий раз качнулся на каблуках назад — и едва не упал, — отец подхватил его сзади, положив на плечо Уэйна свою массивную руку. Эти руки не вполне подходили к телу Нового Лу, заставляя его большую неуклюжую фигуру выглядеть еще более плохо сложенной.

— Эй, Уэйн, — сказал Лу. — Эй. Вытри лицо о мою рубашку, если хочешь.

— Что? — спросил Уэйн.

— Ты плачешь, малыш, — сказал Лу. Он протянул другую руку. В ней лежали керамические осколки: кусочки разбитого лунного полумесяца. — Ты уже довольно долго плачешь. По-моему, это была твоя игрушка, да?

Уэйн чувствовал, что у него конвульсивно содрогаются плечи. Он пытался ответить, но не мог выдавить ни звука из перехваченного горла. Слезы на щеках горели на холодном ветру, его самоконтроль отступил, и он уткнулся лицом в живот отца, мимолетно заскучав по старому Лу с его утешительной, медвежьей массой.

— Прости, — странным, задыхающимся голосом прошептал он. Он водил во рту языком, но больше не чувствовал своих тайных зубов… мысль, принесшая с собой такой взрыв облегчения, что ему пришлось повиснуть на отце, чтобы не упасть. — Прости. Папа. Ох, папа. Прости меня. — Он едва успевал дышать среди коротких, сотрясающих все тело рыданий.

— За что?

— Не знаю. Плачу вот. Измазал тебя соплями.

— Никто не должен извиняться за слезы, чувак, — сказал Лу.

— Меня тошнит.

— Да. Да, я знаю. Это нормально. Думаю, ты страдаешь от своей человечности.

— От этого умирают? — спросил Уэйн.

— Да, — сказал Лу. — Это в каждом случае фатально.

Уэйн кивнул.

— Хорошо. Ладно. Наверное, это хорошо.