СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1980–1986 годы)

С первого же января в ее палате начался ужас. Сначала ее спросили, можно ли положить к ней женщину, раненную ножом. Она не возражала. Весь коридор был забит поступившими пациентами. Сплошные несчастные случаи. Вскоре и ее палата была забита битком. Стоны, крики, слезы… Парень, врезавшийся в дерево на мотоцикле. Старик, отравившийся ацетоном. Женщина с перитонитом. И врачи-спасители, ангелыархангелы. В таком бедламе хотелось отключиться, но промедол уже не назначали, только легкие психотропные таблетки. Она превысила обычную дозу и заснула.

Выздоровление шло своим чередом. Седалищная кость срослась, и Ксения наконец-то вытянула ноги, но лежать нужно было по-прежнему на спине. Шов на животе зажил, нитки убрали. Пальцы на руке тоже зажили, хотя еще плохо сгибались, нужно было делать разработку, и она ее делала. Кто-то передал ей через Зинаиду Павловну перед уходом из реанимации оригинальный презент: человечка, сделанного из трубочек системы. На ее вопрос: – От кого? – Завреанимацией ухмыльнулась: – От поклонника. Игрушку она долго хранила, как когда-то корзиночку, подарок от норильского зека. Ее перевели в урологию.

В урологии она пролежала неделю, ни с кем не общаясь, и к ней никто не лез с разговорами. Попрежнему писались стихи:

* * *

Ох, выпорхнуть бы птахой
Из тьмы, как из тюрьмы.
До пят на мне рубаха,
И сны смутны, смутны…
Попасть бы в вечер синий
Из окон из больничных,
Губами трогать иней,
Жить на правах на птичьих.
Невзрачной, малой птахой,
Но жить, дышать всей грудью.
До пят на мне рубаха,
И вдох глубокий труден.

Наконец трубочку из живота убрали, фистула затянулась, и ее выписали из этой больницы, по-прежнему лежачую, положили на носилки и внесли в «скорую», чтобы транспортировать в другую больницу. День был солнечный, стоял сильный мороз, на дороге сверкал гололед. Ксения вцепилась от страха в носилки: а вдруг авария? Умирать она уже не хотела, в ее жизни появился смысл: стихи. Теперь ей не надо было мучиться от того, что не с кем поделиться мыслями, чувствами. Бумага заменит ей и друга, и любимого. Так было всегда и в детстве, и в юности и будет дальше. Ей суждено быть одной. Какое счастье жить на свете! Страх прошел, и она всей грудью вдыхала резкий морозный воздух.

Когда в приемном покое из ее истории болезни узнали, кто она, то есть, где работает, поднялся небольшой переполох. К ней спустился сам зав.отделением и предложил отдельную палату.

– Спасибо, я хочу в общую, – вежливо отказалась Ксения от привилегии сотрудника правительственного учреждения.

Ее поместили в общую, самую светлую и теплую палату, прикатив туда спецкровать, единственную среди десяти коек, застелили ее новым набором белья, положили два матраца, две подушки и принесли второе одеяло. Одним словом, соорудили ложе для принцессы из Совмина. Больные взирали на кровать и на нее в некотором недоумении, если не сказать с враждебностью: мол, что за цаца такая. У всех в палате были обычные железные койки с одним матрацем, одной подушкой и ветхим бельем. Ксения, надышавшись морозного воздуха, крепко уснула, не подозревая, какая атмосфера образовалась после ее появления в общей палате.

Ее разбудила соседка слева, слегка тронув на плечо.

– Обход, – шепнула она.

Ксения проснулась и, пока группа врачей медленно приближалась к ее кровати, наблюдала за шествием во главе с профессором, хирургом-травматологом. Все врачи были мужчины, и все не старше 35–45 лет, крепкого телосложения, с мужественными лицами. Профессор осмотрел ее бедро лично, слегка нахмурился и спросил:

– Как себя чувствуете?

– Неплохо.

– К операции готовы?

– Доктор, а нельзя без операции? Нога не болит.

– Вы сомневаетесь в необходимости оперирования? Сегодня же на снимок! – коротко и властно бросил он заведующему отделением.

Ее свозили на снимок, взяли все анализы. Она лежала молча и одиноко, одна со своими мыслями. Обычно к новеньким сразу кто-нибудь подходит, расспрашивает, кто, откуда, с чем поступил. К ней никто не подходил. Может, вид ее не располагал к общению; может, причина была в особом к ней расположении врачей. Она была погружена в собственные мысли, почему-то надеясь, что операции не будет. Как только у нее зажил шрам на животе, срослась седалищная кость, она, оберегая правую ногу, могла спать на левом боку и на животе, в своей любимой позе, и потому, вероятно, решила, что почти здорова. Сказалась, конечно, и усталость от боли, от разных неудобств, типа судна. Вечером к ней пришли мать с отцом, которому наконец-то осторожно рассказали, что же все-таки случилось с единственной дочерью. Позже появился Ренат. Пока он сидел возле Ксении, женщины в палате оживленно шушукались, наверно, он произвел впечатление своей внешностью.

В следующий обход, когда профессор со свитой подошел к ней, он подал ей снимок.