Страна Желанная

Буян завыл и с остервенением заскрёб когтями дверь. Не раздумывая больше, Глебка опрометью кинулся в сенцы. Дрожащими руками он откинул дверную щеколду и выскочил на крыльцо. Под окном возле крыльца лежал человек. Луна ярко освещала его лицо.

- Батя! - крикнул Глебка не своим голосом и как был босиком прыгнул с крыльца прямо в снег.

Глебка не помнил, как затащил отца в сенцы. Он растерянно метался по сторожке, не зная, что делать. Затем, сунув ноги в валенки, убежал звать деда Назара.

Разбуженный Глебкой дед Назар тотчас прибежал к сторожке. Он оказался не в пример расторопней Глебки. Втащив Шергина из сеней внутрь сторожки, он уложил его на сенник в углу около лежанки, раздел, обмыл и как мог перевязал раны. На перевязку пошли два рушника и холстинная рубаха. За рушниками и рубахой дед Назар сбегал в свою хибарку. Вместе с ними он принёс какие-то целебные травки, действие которых известно было ему одному. Прикладывая травки к ранам, дед тихонько приговаривал:

- Вот так. Глядишь, оно и полегчает и огонь оттянет... И лихоманку уймёт. И всё как есть ладно будет.

Дед Назар несколько раз повторил, что всё ладно будет, но при этом старался не встречаться глазами с Шергиным, так как видел, что "ладно" не будет. Раны были смертельны, и это понимал не только дед, но и сам раненый.

- Ты очень-то не тревожь. Всё одно, - сказал Шергин деду и, покосившись в сторону стоявшего возле порога Глебки, замолк. Дед сердито затряс бородкой и, насупясь, продолжал своё дело. Перевязав раненого, он побежал к себе.

Шергин проводил его глазами и поманил к себе Глебку. Глебка подошёл и сел возле отца на низкую скамеечку, которая стояла у лежанки. Он был совершенно подавлен всем, что довелось ему видеть и пережить за эту ночь. В страшном смятении смотрел он на раны отца, на его серое, осунувшееся, измученное лицо, которое едва можно было узнать.

Шергин протянул руку и положил её на Глебкину открытую ладонь. Рука была горячая, словно огненная.

- Свиделись всё ж таки, - сказал отец, с трудом шевеля запёкшимися, покрытыми белой корочкой губами. Потом, помолчав, прибавил: - Одолел.

Он глядел в тёмный, закопчённый потолок, а видел глухой молчаливый лес, наметённые ветром сугробы, неровную тропу, пробитую в снежной целине собственным телом. Он мучительно волок это обессилевшее тело через лес, оставляя за собой красный след...

- Одолел, - повторил он, и в мутных, усталых глазах его блеснул живой огонёк. - Одолел. Многое человек одолеть должен. А большевик - особенно.

Шергин закрыл глаза, словно собираясь передохнуть, потом открыл их и спросил:

- А ты знаешь, что это за люди большевики? Про Ленина слыхал что?

- Про Ленина? - переспросил Глебка, наморщив лоб, и внезапно вспомнил утро после отъезда отца в волость и деда Назара с книгами. - Ага. Как же. Это который в подполе. Ленин - вождь мирового... - Глебка запнулся, мирового про-ле-та-риата.

- Верно, - сказал Шергин. - Молодец. Про какой только подпол говоришь, не понять?

Глебка рассказал, как прятал дед Назар книги и как обнаружил портрет Ленина. Шергин поглядел в угол, где раньше висела полка с книгами.

- И в самом деле нету, - он помолчал и прибавил: - Ничего. Книги хоть и укрытые лежат, да правда, которая в них сказана, по свету гуляет.

Он снова перевёл глаза на Глебку... Надо вот и ему эту правду передать про большевиков, про Ленина, про коммунизм, про рабочий класс - эту живую плоть революции, про его священную борьбу, про всё, что совершается сегодня в мире. А совершается сегодня в мире такое, чего во веки веков не совершалось. Всё это важней важного объяснить. Мальчонка на выросте и как раз в сознание начинает входить. Тут-то и надо окрылить молодую душу, дать ещё не окрепшим ногам твёрдую почву, поставить на верную дорогу, на большак, чтоб не плутал человек, не колесил по глухим просёлкам. И кто же, как не отец, обязан первым помочь во всём, первым объяснить.

Шергин весь напрягся, силясь отвлечься от раздирающей его боли и собраться с мыслями. Но первая мысль, которая возникла, в его голове, была мысль о том, что он умирает. Эта мысль являлась и раньше, ещё там, в лесу, потом - во время перевязки. Ему внезапно раскрылся страшный смысл этого и раскрылся в одном слове. Слово это было - никогда. Он никогда больше не наденет на ногу вот этот, лежащий под лавкой валенок. Никогда больше не заскрипит под его ногами хрусткий снежок. Никогда больше не прошумят над головой любимцы его - высокие, кудрявые, позолоченные солнышком сосны. Никогда больше не сможет он прикоснуться к тёплой щеке Глебки, говорить с ним...

Шергин закрыл глаза, обессиленный на этот раз не потерей крови, не страданиями от ран, а отчаянием, навалившимся на него, как чугунная плита.

И тут вдруг Глебка позвал:

- Батя.

Он коснулся его рукой и напомнил просительно:

- Батя. Слышь. Ты про Ленина хотел сказать.

Шергин, не раскрывая глаз, прислушался к звуку Глебкиного голоса. Ему показалось странным, что он слышит его: так далеки и отрешены были его мысли. Но он слышал. Сначала только голос, потом различил слова и, наконец, и смысл этих слов.