Страна желанная(изд.1955)-без илл.

Глебка молчал, насупленный и мрачный, как грозовая туча. Он не плакал, как Степанок; всё, чему он был свидетелем сегодня на площади возле церкви, наполняло его яростью и гневом. Перед глазами его всё ещё неотступно стоял Василий Квашнин. Он видел его возле телеги таким, каким он был вчера утром. Тёмная жилистая рука его ласково лежала на Глебкином колене: «Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем, — говорил он улыбаясь. — Валяй, валяй расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают».

Он собирался гулять на свадьбе, жить, большие дела совершать. И вот он лежит там, на площади, неподвижный, холодный, мёртвый…

Глебкины руки сами собой сжались в кулаки, к горлу подступила колючая горечь, грудь теснили ненависть и гнев. И когда Степанок снова стал всхлипывать, Глебка сказал сдавленным, глухим голосом:

— Я им, Степанок, казнь за батю твоего сделаю.

Эти слова, сказанные сквозь стиснутые зубы, он точно из сердца вырвал: они были как клятва. Глебка выпрямился, говоря их. Он поднял сжатый кулак и погрозил «им», глядя из-под насупленных бровей в тёмное заоконье. И вдруг он заметил, что тьма за окном стала светлеть и розоветь. Он вздрогнул. В избу просачивался розовый свет. Этот свет был знаком Глебке… Он дёрнул Степанка за рубаху и сказал прерывистым шёпотом:

— Горит, Степанок, слышь, горит где-то.

— Где-где? — схватился Степанок и разом перестал всхлипывать.

Вытянув шеи и затаив дыхание, оба с минуту вглядывались в розовеющее заоконье, потом, пошептавшись, тихонько прокрались из избы и выскочили на улицу. В конце деревни стояло багровое зарево, и валил густой чёрный дым.

— Мякишев горит! — крикнул Степанок и побежал мимо черневших по бокам улицы изб, туда, где уже полыхало пламя.

Глебка помчался следом за ним, и спустя несколько минут они были уже на месте пожара. Степанок не ошибался. Горел двор Мякишева. Занялось на повети, полной сена, заготовленного для Мякишевского скота. Сухое сено вспыхнуло разом и запылало так дружно и жарко, что тушить его было бесполезно. Проснувшись среди ночи и едва глянув в окно, Мякишев тотчас понял это.

— Гори-им! — завопил он не своим голосом и, сорвал с гвоздя чёрный романовский полушубок, опрометью кинулся во двор.

Клеть и набитая сеном поветь располагались над хлевом и конюшней. Скот уже почуял огонь. Коровы громко ревели в хлеву. Пронзительно ржали кони. Жалобно и непрерывно блеяли овцы. Мякишев кинулся открывать ворота хлева, но от страха и волнения пальцы не слушались, и он долго возился с засовом. Из дому с воплями выскочили жена и невестка и бросились помогать ему.

Пламя росло с каждой минутой и гудя поднималось к чёрному ночному небу. На колокольне часто и тревожно бил набат, сзывая жителей деревни на помощь, но никто не спешил к месту пожара.

Огонь, поглотив поветь, клеть, хлев, конюшню, сарай, подбирался к двухэтажному Мякишевскому дому. Но вокруг бушевавшего пламени суетились только чёрные фигурки самого Мякишева и его домочадцев.

Между тем вся деревня давно уже была на ногах. Крестьяне стояли возле своих изб и смотрели насторожёнными глазами на бушевавший огонь.

Огонь никому, кроме Мякишева, не угрожал и, вопреки вековечному обычаю русской деревни бороться с огнём всем миром, никто нынче не тронулся от своих ворот, ни в одном дворе не звякнуло ведро. Даже те, кто был всегда заодно с Мякишевым, лавочник Дерябин и другие кулаки, сидели по своим дворам, боясь их оставить. Они понимали, что пожар уМякишева, — это не несчастный случай. Это народ карал Мякишева за предательство. И они боялись, что помогая предателю, поставят под удар и себя.

Даже ребят на пожаре нынче не было. Родители держали их при себе, следя, чтобы они не отходили от своих изб. Только Глебка и Степанок, которых некому было удерживать, одни были свидетелями того, что делалось на Мякишевском дворе.

Глебка смотрел на бушевавшее пламя, точно заворожённый. Он считал этот пожар каким-то чудом. Только что, сидя в тёмном углу Квашнинской избы, он клялся устроить «им» казнь. И вот, словно кто подслушал его мысли и казнил врагов. Вот оно карающее пламя!

Остаток ночи Глебка простоял за плетнём огорода, глядя на полыхающий огонь. К утру от дома Мякишева и хозяйственных строений остались дымящиеся головешки. Тогда Глебка повернулся к пожарищу спиной и пошёл по дороге к станции.

Дед Назар, встретив Глебку, спросил:

— Ты чего же воротился?

— Я батю дожидать буду, — сказал Глебка негромко и решительно.

В сущности говоря, дед Назар был рад, что Глебка вернулся. Он уже знал обо всём, что случилось в Воронихе, и боялся за Глебку. Да и скучно ему было без лесничонка, к которому давно привык и привязался. Нынче Глебка показался деду каким-то новым и непривычно сдержанным, словно он разом повзрослел. И в словах Глебки была какая-то сдержанная, но неуклонная твёрдость. В ответ на Глебкино: «Я батю дожидать буду», дед тяжело вздохнул и сказал, кивнув маленькой седой головой:

— Ну что ж. Дожидай.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ДОМ И КРЕПОСТЬ