Странички автобиографии

Липкин Семен Странички автобиографии

Семен Израилевич Липкин

СТРАНИЧКИ АВТОБИОГРАФИИ

Мне было восемь лет, когда я поступил в пятую одесскую гимназию, в старший приготовительный класс. В нашем околотке я был единственным неправославным мальчиком, ставшим учеником казенной гимназии. Шел 1919 год, городом овладела добровольческая армия Деникина. Экзамены были трудными, так как, чтобы быть принятым, мне надо было сдать все предметы только на пятерки. Особенно запомнился тот экзамен, который принимали сразу три преподавателя - русского языка, истории и Закона Божьего. Я должен был прочесть стихотворение "с выражением", объяснить его грамматический строй, назвать коренные слова (то есть с буквой "ять"), ответить на вопросы, связанные с историей,стихотворения подбирались экзаменаторами соответствующим образом. На мою долю выпала пушкинская "Песнь о вещем Олеге". Дело пошло хорошо, я даже ответил на вопрос историка, как называлась столица хазарского царства,- Итиль: этого в учебнике не было, историк ко мне придирался, но я знал об этом городе, потому что любил читать книги по истории средних веков. Книгами меня снабжали соседи по двору - старшеклассники. Но историк вдруг спросил: "На каком языке говорили хазары?" Я был достаточно смышлен, чтобы понимать, что ответить: "на хазарском" - было бы ошибкой, здесь - явная ловушка, и, отчаявшись, сказал: "Не знаю". Тем самым отрезал себе дорогу в гимназию. За меня заступился батюшка: "Нельзя так",- сказал он историку. Мне вывели пятерку.

Я был освобожден от уроков Закона Божьего, но посещал их,- и не только из благодарности батюшке. Я был религиозен, а почему,- объяснить трудно. Мой отец, старый социал-демократ, в Бога не верил, мать исполняла только некоторые обряды, слабо понимая их значение. В моей голове странно сливались и Ветхий Завет, которому, против воли отца, меня учили в подлиннике, и мифы Греции, и мифы Египта, и уроки Нового Завета. С непостижимым благоговением я по праздникам входил и в Покровскую церковь на Александровском проспекте, и в греческую на Екатерининской, и на той же Екатерининской - в польский костел, и в синагогу на Жуковской, и в караимскую кинесу на Ришельевской, и в кирху на Новосельской. Особенно мне нравилось богослужение в католическом храме св. Петра на Гаванном спуске,- там молились местные французы. С тем же благоговением, став переводчиком, я посещал калмыцкие хурулы и самаркандские мечети, а потом - индуистские храмы в Дели, Калькутте, Мадрасе. Сердце мое трепетало, в голове рождалось чудо мысли. Может быть, мои экуменические воззрения, окрепшие в молодости, тайно, подспудно рождались во мне в детские годы.

В отличие от многих своих ровесников, я без интереса читал Майна Рида, Луи Буссенара, с упоением читал романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта и стихи, заучивая наизусть строки Некрасова, Никитина, Плещеева, А. К. Толстого, Майкова, сказки Пушкина. Я и сам рано начал писать стихи, подражая знакомым мне образцам. В годы военного коммунизма, помимо, конечно, Библии, излюбленным моим чтением стали "Илиада" и "Одиссея".

Зимой 1920 года, когда я уже учился в первом классе, в Одессу вступили большевики, теперь - навсегда. Наша гимназия стала трудовой школой. Церковь св. Алексея, названная так в честь святого, чье имя носил наследник, на самом верхнем этаже переоборудовали в зал, но на нижних остались в неприкосновенности метлахские плиты и - что важно - прежние преподаватели (кроме батюшки Василия Кирилловича, с которым дружил вплоть до студенческих лет, пока его не выслали на Соловки). Учителя были превосходные, к тому же интеллигентные. Я на всю жизнь им благодарен, в особенности Петру Ивановичу Подлипскому, преподавателю русского языка. От него я узнал не только о Пушкине и о Лермонтове, но и о Баратынском, Тютчеве, Фете, Полонском, я показывал ему свои стихи, иногда он их одобрял.